«Куда исчезли картины со стен?» — думал Гольцов.
Он поднял голову и посмотрел на тусклую единственную лампочку в шестьдесят ватт, горевшую в массивной бронзовой люстре с хрустальными подвесками.
На одном рисунке, напоминавшем театральный задник, стояла размашистая подпись, соответствующая звучной фамилии: «Мессерер». Это имя ничего Гольцову не говорило. Георгий вовсе не причислял себя к знатокам живописи, просто за долгие годы работы в Интерполе пришлось понемногу овладеть «смежными специальностями». Тем более в одном кабинете с ним, за соседним столом, работала сотрудница-искусствовед, занимавшаяся преступлениями, связанными с хищениями культурных ценностей.
Зато человека на фотографии в другой рамке под стеклом он сразу узнал: Высоцкий! Да, точно он. А рядом, в шляпе с обвислыми полями по моде семидесятых годов, — молодую Марину Влади. А вот еще любопытная фотография: Элизабет Тейлор в Москве на Красной площади, в компании с кем-то из наших артисток, имени которой Георгий с ходу не мог вспомнить, хотя когда-то очень даже ее любил. (В смысле — платонически.)
А вот фотография молодого Марчелло Мастроянни с его автографом. А этот парнишка в белых колготках — знаменитый танцор балета, как же его фамилия? Сбежал из Советского Союза… Нуриев! Точно, Рудольф Нуриев…
М-да!
«А из нашего окна — площадь Красная видна! — А из нашего окошка — только улица немножко…» — подумал Гольцов, выглядывая в окно.
Сквозь плотную подушку облаков пробились лучи алого, предзакатного солнца, осветив дома напротив и голые кроны деревьев на бульваре насыщенным ярким светом. Темное зеркало Водоотводного канала порозовело, в нем мелькали облака.
— Вы меня заждались, — входя, сказала Вероника Николаевна. — К нам сейчас редко кто приходит. И сахара в доме не оказалось, вы уж извините.
— А я пью без сахара, — солгал Гольцов.
— Да? Что ж, но у меня нашлось вишневое варенье. Будем пить чай с вареньем.
Георгий взял из ее рук поднос. Вероника Николаевна смахнула пыль со стола, вздохнула, но не стала оправдываться перед гостем за беспорядок в доме. Как есть, так есть… Все это мелочи.
Они сели за стол.
— Может быть, вы голодны? — спохватилась Вероника Николаевна. — Хотите пообедать?
— Нет-нет! — наотрез отказался Георгий.
Они оба замолчали. Лишь слышно было, как тихо звякают чанные ложечки о тонкие стенки фарфоровых чашек. Наверное, Вероника Николаевна использовала чашки из парадного, а не будничного сервиза. На чашке Вероники Николаевны глазастый Гольцов приметил ломаную ниточку-трещинку.
И чтобы нарушить неловкую тишину, оба одновременно заговорили и запнулись на полуслове, уступая друг другу:
— Продолжайте, продолжайте!
— Нет, вы что-то хотели спросить?
— Ничего важного.
— Нет-нет, говорите!
Георгий спросил, указывая на одну из картин:
— Похоже на Левитана.
Вероника Николаевна оглянулась, кивнула:
— Это и есть Исаак Левитан. Вы разбираетесь?
Георгий отрицательно покачал головой:
— Случайно угадал. Просто похоже…
— У вас цепкий взгляд, — похвалила Вероника Николаевна.
Георгий зачерпнул ложкой варенье.
— Знаете, я вас вспомнила, — неожиданно призналась Вероника Николаевна. — Юра о вас говорил. Вы были его непосредственным руководителем на работе, так?
Георгий смутился:
— Так.
— Я вспомнила. Юра отзывался о вас с большим уважением. Мне кажется, он вами восхищался.
— В самом деле? — пробормотал Георгий, чувствуя себя неловко.
— Я привыкла доверять мнению сына. Он сходился с людьми только близкими ему по духу.
Георгий покачал головой:
— Надо же… Юра мне тоже нравился, и… М-да, нечего добавить.
Он умолк.
В прихожей хлопнула входная дверь, послышалось шарканье шагов по коридору. Вернулся Малышев-отец. Вероника Николаевна молча прислушивалась к его шагам. Не заглядывая в гостиную, он скрылся в своей комнате, раздраженно хлопнув дверью. Снова стало тихо.
— Он сюда не зайдет, — сказала Вероника Николаевна, успокаивая неизвестно кого, то ли гостя, то ли саму себя.
Не называя имени, негромко заговорила о муже в третьем лице:
— У него всегда был тяжелый характер. Порой жалею, что в молодости не разошлась с ним. Время было такое, человеку с его положением нельзя было разводиться, а я не хотела ломать ему жизнь. Если бы тогда я проявила характер, может быть, все было бы теперь по-другому и Юра сейчас был жив? — И добавила: — Он застрелился из наградного пистолета отца…
Наверное, эта мысль ни на минуту не оставляла несчастную женщину.
— А кто… ваш муж? — спросил Георгий.
Вероника Николаевна смахнула прядь со лба:
— Бывший министр культуры. До девяносто первого года…
Гольцов не сразу соотнес эту дату с вехами современной отечественной истории, но для семьи Малышева она казалась красноречивее любых пояснений.
Девяносто первый год! Август… Горбачев в Фаросе. По телевизору идет балет «Лебединое озеро». Кто-то из жильцов их дома — наверняка молодежь! — выставил на подоконник открытого окна радиоприемник, принципиально настроенный на волну «Голоса Америки», включенный на полную громкость. Весь двор слушает свежие новости, прорывающиеся в эфир сквозь треск и шипение глушилок. Весь мир застыл в ожидании: что происходит сейчас в Москве?
В Москве — три дня великой истории.
Юра со школьным приятелем забежали на несколько минут домой, взять бутерброды. Они перемазаны землей и какой-то машинной смазкой, радостно возбуждены и полны впечатлений.
С порога кричит:
— Мама! На улицах танки! Мы с ребятами помогали строить баррикаду, пришлось разбирать тротуарную плитку.
Она сунула ему в карман куртки кулек с бутербродами.
— Мама, я не приду сегодня ночевать, — сообщает Юра. — Дай мне куртку. Мы будем дежурить на баррикаде.
Она в растерянности всплеснула руками:
— Ни в коем случае! Я сойду с ума, если тебя не будет дома.
— Я же не один! Нас там тысячи!
У Юры горели глаза. Танки на улицах Москвы… Она не стала его останавливать.
Целых три дня — у каждого! — ощущение личной причастности к Истории. У них на глазах происходила гибель империи. Три исторических дня: Ельцин на танке, гибель людей, эйфория победы и радостное ожидание перемен.
Двадцать первого августа Андрей Виссарионович вернулся домой пьяным в стельку. Таким Вероника Николаевна не видела мужа давно.
