Вокруг сновали туристы, а я все стояла, глядя внутрь тесной и мрачной кельи. Там за столом сидела восковая фигура в простой крестьянской одежде и седом парике — символ бесконечного одиночества, женщина с преждевременно состарившимся телом, но не сломленной невзгодами душой.
Затем я нашла списки тех, кто окончил свою жизнь под ножом гильотины. Моника не солгала: один лист целиком состоял из де Пасси. Стоя перед ним, я представляла, как ее ведут на эшафот, а я, палач, жду у тускло поблескивающего лезвия.
Несколько последующих дней прошло в беготне по антикварным лавкам и домам ткани. Делая покупки для своего последнего клиента, я избегала дорогих магазинов и держалась ближе к обширному блошиному рынку в предместье Парижа, где дилеры были попроще. Там меня никто не знал и можно было поторговаться.
В один из таких дней после обеда Эжени пригласила меня к себе в студию. Я всегда с удовольствием заходила туда, а на этот раз она еще и пообещала мне сюрприз. Эжени моделировала драгоценные украшения для модного ювелирного магазина на улице Бонапарт. Так как воображения ей было не занимать, они выходили на славу, хотя и выполнялись из поддельных материалов. Как-то раз баснословно богатая индианка скупила все, что было выставлено Эжени на продажу, и увезла к себе в Хайпур, чтобы воспроизвести в золоте с драгоценными камнями.
Особое место в работе моей подруги занимали копии украшений, прославленных самой историей. Речь шла об одном из них. Я попробовала узнать, о каком именно, но не добилась ответа.
Лифт поднял меня на четвертый этаж коммерческого здания на улице Бетье, где и творила Эжени. В длинном узком помещении при свете флуоресцентных ламп четыре ювелирных мастера склонились над столом, создавая копии единственных в своем роде, бесценных украшений. Они трудились с тем же старанием и с помощью тех же приемов огранки, работу которых они теперь повторяли. Ни один не поднял головы, когда мы с Эжени проходили мимо.
В ее кабинетике в самом конце коридора, на письменном столе у окна лежал черный кожаный футляр. Я откинула крышку. Внутри, поблескивая на черном бархате, лежала точная копия знаменитого бриллиантового колье, предложенного Марии Антуанетте Шарлем Боэме. Королева отказалась купить колье — акт скупости, совершенно ей несвойственный. Кое-кто из историков полагает, что именно это косвенным образом привело к величайшему повороту французской истории и последующему падению монархии. Этот факт получил название «Афера с ожерельем», а Гете к тому же окрестил его «предтечей Французской революции».
Зная о моем жгучем интересе ко всему, что связано с этой эпохой, Эжени не могла дождаться, когда покажет мне ожерелье.
— Сделано по заказу Версальского фонда, — пояснила она. — Они устраивают расширенную экспозицию реликвий Марии Антуанетты. Колье будет одним из лучших экспонатов, — добавила она с гордостью.
— Потрясающая вещь! — сказала я, восхищаясь мастерством исполнения.
— Примерь, — предложила моя подруга, вынимая из футляра тяжелое витиеватое украшение.
Она закрепила замочек. Ожерелье элегантно легло на шею, но его унизанные бриллиантами фестоны свесились на грудь как бахрома кричащего маскарадного костюма. Я прошла к зеркалу, чтобы посмотреть, на что это похоже со стороны.
— Ну и болван был этот ювелир, — заметила Эжени. — Предложить такое чудовище не кому-нибудь, а Марии Антуанетте, известной своим пристрастием к элегантной простоте!
— Напоминает мне о Монике… — сказала я, перебирая многочисленные подвески.
— Почему это? — удивилась моя подруга.
— Мы не раз обсуждали аферу с ожерельем и всегда сходились на том, что большинство историков недооценивает ее значение.
— Как же иначе? — хмыкнула Эжени. — Ведь речь идет всего-навсего о женской побрякушке!
— И о ситуации, которой самое место на театральных подмостках.
Меня неизменно интриговала история о том, как ловкая мошенница разыскала проститутку, поразительно похожую на Марию Антуанетту, и с ее помощью разжилась через одного из самых могущественных людей Франции ожерельем стоимостью в четыре миллиона. Такое можно прочесть разве что в романе, и тем не менее это исторический факт. Рассматривая превосходную копию злополучного колье, я снова вспоминала, как обнищавшая аристократка по имени Жанна де ла Мотт-Валуа убедила кардинала Роанского, что Мария Антуанетта просит приобрести для нее бриллиантовое колье, но только в тайне, чтобы опять не поднялся крик насчет ее мотовства. Переодев проститутку по кличке мадам Олива в королевские одежды, она свела ее с кардиналом в садах Версаля тихой лунной ночью. У Роанского, слывшего льстецом, не возникло и тени сомнения, что перед ним сама королева. Он упал к ее ногам и поклялся всем святым, что добудет ожерелье. Свое слово он сдержал. Ожерелье было передано Жанне де ла Мотт-Валуа предположительно для королевы. Мошенница целый год прожила в роскоши, понемногу извлекая и продавая бриллианты, пока афера не была разоблачена.
Король Людовик XVI совершил серьезную ошибку, обвинив во всем кардинала. Суд над Роанским изобличил целый двор как шайку бесхарактерных, безмозглых марионеток. К тому же цель не была достигнута: вопреки свидетельству обвиняемого вся Франция упорно считала королеву главной виновницей, а никак не жертвой чужих махинаций. Оправдательный приговор Роанскому окончательно подорвал популярность королевы и существенно ослабил монархию.
— А что стало с проституткой, так убедительно сыгравшей Марию Антуанетту? — поинтересовалась Эжени.
— С мадам Оливой? Ее отпустили восвояси. Зато де ла Мотт обзавелась буквой V на каждом плече (от слова voleuse[1], которым клеймили мошенниц) и провела остаток жизни там, куда я с радостью отправила бы Монику, — в тюрьме.
— Надо же, а королева, которая была вообще ни при чем, в конце концов рассталась с головой!
— По-моему, это очень перекликается с историей моей жизни. — Я сняла ожерелье и положила его в футляр.
— То есть Моника — твоя личная Жанна де ла Мотт? — хмыкнула Эжени.
— Не совсем так. Де ла Мотт получила по заслугам, — возразила я и с треском захлопнула футляр.
Прошло еще несколько дней. Около двух часов пополудни, вернувшись из Лувра под моросящим дождем, я нашла у себя на постели конверт. На нем не было даже адреса Эжени, не говоря уже об обратном, — ничего, кроме строчки «Для миссис Джо Слейтер», отпечатанной посредине заглавными буквами. Я была уверена, что в конверте лежит счет из магазинчика за углом, где в тот же день утром я купила для клиента пару расшитых гарусом подушек. Однако внутри оказались позаимствованная Бернаром фотография и сложенный вдвое лист. Я с нетерпением развернула его.
«Дорогая Джо!
Твой друг умер от инфаркта 27 августа 1989 года, в возрасте 68 лет. Подозрение насчет передозировки лекарства не было доказано. Обвинение не предъявлялось. Вдова отказалась от всех прав на имущество — случай необычный. Надеюсь, это тебе поможет.
