начинают смеяться. Явно недовольная этим действом Маруся-Мириам хмурится и дёргает мать за серьгу-индастриал.
— Маруся, прекрати отрывать мне ухо! — восклицает Каролина.
Как ни странно, примерно на пятый раз Маруся-Мириам слушается.
— Как видите, в отрывании ушей она тоже настоящий специалист, — говорит Каролина, после чего наконец добавляет: — Самуил Соломонович, Давид поехал на кладбище. Уехал буквально перед вашим приходом, — она смотрит ему в глаза, после чего, набравшись смелости, заканчивает: — Может быть, вам тоже стоит сейчас поехать туда?
Самуил Соломонович возвращает взгляд, после чего тяжело вздыхает.
— Ты самая сильная из всех нас, — говорит он, глядя куда-то вдаль, после чего переводит взгляд на Каролину. — Спасибо тебе.
Маруся-Мириам смотрит на дедушку взглядом, отчётливо говорящим «ха, сейчас я покажу тебе спасибо», и дёргает его за бороду.
В зелёно-голубых глаза её прыгают чёртики.
Самуил Соломонович обнимает их обеих и быстро выходит из квартиры.
Спускаясь по лестнице, он думает о том, в этом мире, должно быть, действительно есть Бог.
Только он мог послать его сыну такое сокровище, как эта, так похожая и одновременно не похожая на Рахель женщина.
На глаза его наворачиваются слёзы, но Самуил Соломонович быстро смахивает их.
Сейчас не время.
Не время для слёз.
Сейчас время собирать камни.
Как когда-то было время разбрасывать.
Мам, у меня всё хорошо. Мириам такая прикольная. Кара зовёт её Марусей.
Она похожа на неё и на тебя одновременно. Наверное, потому что вы с Карой похожи.
Я уверен, что, если бы ты была сейчас с нами, вы с Карой бы подружились, но вышло так, как вышло.
Мне не хватает тебя, мам.
Я люблю тебя.
Давид кладёт записку на могилу.
Он сам не знает, зачем он пишет их ей.
Должно быть, всё дело в том, что ему легче выразить всё чувства в письменной форме.
— Это тебе, мам, — говорит он и кладёт на её могилу камень.
Камень, которых он задолжал ей так много.
И которых так много за все эти последние месяцы принёс.
Всякий раз, приходя на её могилу, Давид думает ещё и об отце.
И в голову ему лезут разные воспоминания.
Одно из наиболее ярких — о том, как, будучи школьником, он играл в юношеском театре. В тот год они ставили спектакль «Ковчег Шиндлера», и Давид вызвался играть своего любимого персонажа всей это истории — Ицхака Штерна. Он приглашал на премьеру отца и дедушку, но дедушка пришёл, а отец — нет. Он искал его взглядом в зрительном зале и не находил. Его разобрала такая боль, такая злость и досада, что в какой-то момент хотелось всё бросить и уйти. Но Давид никогда не делал этого. Даже юный. Тем более, Ицхак Штерн был его любимым персонажем…
…и только в одной из финальных сцен — той самой, где он в образец Штерна должен был преподносить Оскару Шиндлеру кольцо с цитатой из Талмуда, — Давид наобум посмотрел в зрительный зал.
Отец был там.
Он сидел с краю на третьем ряду.
И, кажется, он плакал.
Сейчас Давид понимает, что это значило.
А тогда не понял.
Не понял — и набросился на отца с обвинениями в том, почему он-де не пришёл к самому началу спектакля. Отец что-то лепетал — на тему того, что его задержали на работе, — но юный Давид не желал слушать.
Самым главным для него в тот момент была обида.
Его обида.
Как, впрочем, и сейчас.
Давид думает об этом — и в этот момент позади слышатся шаги.
Он резко оборачивается и видит его.
Своего отца.
— Я не знал, что ты здесь… — робко начинает отец. — Я лишь хотел убраться на могилах…
Давид качает головой:
— Не ври, пожалуйста, не ври. Это Кара тебе сказала, я знаю.
Отец кажется растерянным. Он ничего не отвечает, и Давид сам подходит к нему и смотрит ему в глаза.
— Пап… — тихо говорит он.
Он хочет сказать, что он дурак, но вместо того крепко обнимает отца.
Тот тут же обнимает его в ответ.
— Я хотел положить камень на могилу твоего деда, — говорит он, и Давид тут же кивает.
— Да, — говорит он, — да. Давай… давай вместе положим все камни.
Отец спрашивает, простил ли он его, и Давид отвечает, что, конечно же, простил.
Давно.
Ещё в тот день.
И в этот момент откуда ни возьмись начинается дождь.
Впрочем, дождь в Петербурге почти всегда начинается внезапно.
Давид в очередной раз аккуратно сворачивает письмо матери.
Письмо, которое он перечёл уже, должно быть, десятки тысяч раз.
Хватит постоянно перечитывать его, думает он.
Теперь — уже хватит.
Малыш, мне жаль, что я не увижу, как ты вырастешь. Как станешь большим и сильным мужчиной. Все говорят, что ты похож на деда. Думаю, взрослый будешь ещё сильнее на него похож.
Давид смотрит на своё отражение в зеркале и думает о том, что все эти годы жил с мыслью о том, что очень похож на деда, — и гордился этим.
Так гордился, что не замечал, насколько сильно он похож на неё.
На свою мать.
Он не хотел замечать.
Мысль — светлая и горькая одновременно — вдруг приходит в его голову, заставляя сжать письмо в руке.
Сжать так крепко, как он только может.
Мысль эта — о том, что матери, должно быть, было бы это очень приятно.
То, что её маленький царь вырос таким похожим на неё.
— Спи спокойно, мам, — тихо говорит он. — У меня теперь всё хорошо, — и, немного подумав, добавляет: — У нас теперь всё хорошо.
Давид не суеверен, но отчего-то в
