— Книги? Но в своих письмах вы сообщали, что торговля не идет, что вы собираетесь распродавать…
— Франсуа, ты не просек эпизод! — Мишель подошел широким шагом; он пожирал глазами Матильду и яростно потирал руки. — Перед тобой преуспевающий коммерсант… эксклюзивный поставщик университета Бордо!
Крук немного грустно улыбнулся. Он вновь стал поверенным.
Ужин был превосходен. Мишель говорил без умолку, обращаясь главным образом к Матильде, и она слушала, несколько озадаченная, — так, словно видела валяющийся на земле любопытный, но совершенно ненужный ей предмет и спрашивала себя, стоит ли труда наклоняться, чтобы подобрать его. Еще перед устрицами я отказался от заготовленного дома дебюта, но губы мне жег другой вопрос, и я с трудом дотерпел до сыра.
— А как там… Борель?
Манжматен положил вилку на край салфетки и весело посмотрел на меня.
— Сразу видно отсутствие актерской школы… «А как там Борель?» Друг мой, твоя легкость наигранного безразличия весит тонну! А что, когда он говорит «я тебя люблю», он более убедителен? — (Матильда, не отвечая, опустила глаза.) — Меня бы это удивило! Франсуа играет по старинке… Я хорошо представляю его себе в «Пятой колонне» — в роли шпиона: сплошные гримасы, косые взгляды… Спорить готов, что он вам никогда не называл это имя — Борель! Нет, конечно… это же запретная зона… «страшная тайна» всего репертуара… Вот я играю более современно… инстинктивно, если угодно… — Он смотрел на нее до тех пор, пока она снова не опустила глаза. Затем резко повернулся ко мне. — На мертвой точке. Ты этого не знал?
— А откуда я мог это знать?
— Он не так уж далеко, этот Сент-Эмильон… ты мог прокатиться туда на экскурсию…
— Старуха Борель выставила вас за дверь? — спросил Крук.
— Вовсе нет!
Манжматен снова взял вилку и подцепил огромный кусок рокфора.
— Старуха приняла меня с распростертыми объятиями, — продолжал он с набитым ртом. — Она меня называла «милое дитя»!.. Я посетил библиотеку, в которой спят под замком сочинения Бореля — сотни страниц… Эссе, стихи и… «Приходите еще, милое дитя… я вам все это покажу!» Проблема в том, что эта Борель напоминает старую радиолу… Если стукнуть по ней кулаком в нужном месте, можно подобрать какие-то крохи вещания… а так по большей части — тишина или шипение эфира… Мозги в эфире, по рецепту Альцгеймера, а сама простерта на ложе скорби… Я думал: обольстить больную — и ты у цели, но она забыла меня раньше, чем я выехал за ограду парка… Надо было обхаживать сиделку… Сиделка — это ее амбулаторная память, ее дискета сохранения… Эта сиделка подбирает с земли осколки сознания мадемуазель Борель и склеивает их по своему усмотрению, как куски фарфора… Нет клея — нет вазы… нет сиделки — нет рукописи, вот как все просто… К несчастью, оказалось, что я — не герой ее романа.
Это несчастье не мешало ему болтать и жевать; он вновь обрел свой прежний тон ироничной учтивости.
— Сиделка… малышка Натали… Одна из твоих многочисленных побед, Франсуа, припоминаешь?
Я инстинктивно взглянул на Матильду. Она посылала мне отчаянные сигналы, для приема которых не требовалось умения читать по губам. Я знал: она ждет, что я скину одежду и погружусь в ледяную воду океана, что я один за другим вытащу на прибрежный песок обломки нашего семейного корабля. Что я, например, скажу: «Довольно, Мишель. Я приехал к тебе попросить об одолжении, а ты воспользовался этим, чтобы попытаться соблазнить мою жену. Но я не нуждаюсь в тебе. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы написать мою книгу. Мы, Матильда и я, сейчас уйдем, и ты нас больше никогда не увидишь. Мы начинаем новую жизнь. The two of us.[31]Франсуа и Матильда. Без Мишеля». Вот чего ожидала Матильда в безмерном своем простодушии.
— Накануне следующего рандеву я получил письмо. Письмо от малышки Натали. Она писала, что состояние мадемуазель Борель за последнее время ухудшилось. Мой визит не имеет смысла: она истощена. Слишком много эмоций. Слишком много болезненных воспоминаний о ее дорогом дедушке, которого она так любила, который умер у нее на руках и т. д. и т. п. Тогда я взялся за телефон; я звонил в пятый, в десятый раз, но всегда попадал на крошку Натали. «Нет, я не могу вас пустить к ней… Она спит… У нее был ужасный приступ только вчера…» Но однажды я наконец попал на старуху! «Мадемуазель Борель? Это Мишель Манжматен… Вы меня помните? — А кто это говорит? — Мишель Манжматен, мадемуазель… Я недавно приезжал к вам… мы говорили с вами о… — Ну конечно! Господин Манжматен! Как я могла вас забыть?! — Я бы очень хотел еще раз навестить вас, мадемуазель… — Но в чем же дело! Приезжайте хоть завтра! — Завтра? Хорошо… договорились! — Значит, до завтра, господин Манжматен. Но будьте повнимательнее с розовыми кустами. В прошлый раз вы их подстригли слишком коротко!» Все, конец связи.
Крук прищурил глаза (я про себя удивлялся, как ему удается, столько выпив, следить за разговором):
— А почему вы не пошли напролом?
— А я пошел. Ворота заперты. Интерфон не отвечает. Конец связи, я же говорю.
— Значит, вы выбрасываете полотенце?
— Нет, я передаю эстафету… Почему бы мне не передать ее Франсуа? Его любовная история с Натали дает ему неоспоримое преимущество!
— Я больше не интересуюсь Эваристом Борелем.
Мишель схватился руками за горло и изобразил хрипы едока, подавившегося от изумления.
— Я должен перед тобой извиниться, — сказал он мне, запив проглоченный кусок большим стаканом вина. — Твои тезисы куда лучше, чем я ожидал. Я чуть было не увлекся… да-да, уверяю тебя, ты там очень хорош! Матильда, у вас в руках Тальма, Леметр… Дулен![32]Конечно, стиль с легким налетом старины, но, боже мой, какая энергетика! Это совершенство, Матильда, берегите его — во всяком случае, до тех пор, пока не захотите немножко обновить репертуар, выколотить пыль…
— Эй, Мишель, не увлекайтесь… Помните: «До этой черты…
— …и не далее»… Нет, Крук, я не забыл… и, кстати, вот то, что сейчас нас всех примирит… Его величество лагавулен! Прекрасно влияет на пищеварение!
— Cheers!
— Cheers!
В то же время молчаливый телеграф Матильды продолжал передавать SOS. «Что мне делать, Франсуа? Твой черепаховый панцирь — скользкий, как риф… я упаду в воду, наверняка упаду и утону… или лучше мне забраться на эту смешную шлюпку, снующую вдоль берега?… Что ты скажешь? Что я должна сделать?»
А Диккенсу, зажатому между хреном и редькой, кажется, ни до чего не было дела.
— Cheers! — откликнулся я.
Была глубокая ночь. Огни фабрики сообщали гравию на дороге какую-то глубину. Матильда еще утром уехала в Бордо. Повидаться с родителями. Эта идея возникла у нее после долгого и таинственного разговора по телефону, несколько обрывков которого я уловил, хотя она старательно приглушала голос. «И зачем я буду это делать? (Пять слов неразборчиво.) Нет, ну это было бы безумием (шесть слов)… Это не имеет смысла (шесть слов)… Мне надо подумать (пять слов)…»
