палатке, носил пурпуровое одеяние и золотой панцирь и имел вид боевого героя, а между тем не смел высоко поднимать головы, так как замышлял нечестное и противозаконное дело.
В свертке, принесенном юношею в лагерь, находилось два письма: одно от заговорщиков из Таниса, а другое от матери Синтаха.
Мать ожидала его скорее обратно и сообщала ему, что сириец Аарсу, предводительствующий отрядом из чужеземцев и охраняющий в настоящее время дворец, а также и дом царских женщин, готов ему присягнуть. Итак, если верховный жрец Амона, в то же время верховный судья, наместник и хранитель печати провозглашает его, то он и будет царем, а так как дворец для него открыт, то принц может беспрепятственно вступить на престол; если же вернется прежний фараон, то телохранители поймают его и уберут прочь с дороги туда, куда прикажет им тайно Синтах, не любивший полумер; между тем верховный жрец настаивал, чтобы держать Менефту в заточении.
Теперь можно было опасаться только преждевременного приезда из Фив Сети, второго сына фараона, сделавшегося после смерти старшего брата наследником престола; накануне голуби прилетели с письмом, что Сети уже в дороге. Поэтому-то Синтаху и желавшему провозгласить его фараоном верховному жрецу надо было поторопиться.
Также против возможности восстания войск были приняты меры: как только евреи будут истреблены, то большая часть военных сил, не подозревающая о низвержении своего главнокомандующего, будет отведена на прежние места стоянки. Телохранители были все за Синтаха: отряды же войск, которые должны вернуться в столицу, могут усмирить Аарсу с его воинами, если только дело тут дойдет до крайности.
— Теперь мне только остается, — сказал принц и при этом вздохнул с облегчением, как человек, только что окончивший трудную работу, — через несколько часов вернуться с Баем в Танис, короноваться в храме Амона, провозгласить себя царем и поселиться во дворце, как подобает фараону, а все остальное пойдет своим чередом. Сети, которого египтяне называют наследником престола, такой же бесхарактерный человек, как и его отец, и потому должен смириться, ввиду совершившихся фактов, а в случае необходимости его можно будет заставить покориться и силою. А что Менефта не переступит более порога дворца в Танисе, за это ручается начальник телохранителей.
Второе письмо было к самому фараону от матери принца, которая просила царя отпустить в столицу как можно скорее ее сына и верховного жреца Бая и не делать упреков первому, что тот оставил войско из трусости незадолго до сражения. Эта женщина уверяла, что желает видеть перед смертью сына, так как дни ее сочтены; верховный же жрец умилостивит богов к ней, а без этой поддержки она готова прийти в отчаяние.
Письмо матери принца к фараону было последнее, что слышал Ефрем, и это привело его в сильную ярость; он ясно видел, что мать подстрекала сына на самое ужасное злодеяние.
Юноша был до такой степени взволнован, что даже не слышал, как Казана заставила поклясться Синтаха исполнить ее просьбу, когда он вступит на престол.
При этом молодая вдова заметила, что не будет просить у него ни денег, ни земли, а только одной справедливости.
А Ефрем между тем очнулся и снова вспомнил слова дяди, и только теперь понял, какая большая опасность угрожала ему; он порешил скорее бежать из того места, где люди помышляли только об убийствах, измене и коварстве.
Юноша, приняв такое намерение, направился к выходу из лагеря, но, сделав несколько шагов, он, взглянув на небо, убедился, что после полуночи прошло не более двух часов. Кругом господствовало безмолвие; только изредка слышалось ржание или топот коней; но в это время все же опасно было оставить лагерь: юношу могли заметить и задержать, благоразумие требовало быть осторожным и терпеливым; но вот взор Ефрема нечаянно упал на палатку царского домоправителя, из нее только что вышел старый невольник посмотреть, не возвращается ли его господин от принца.
Старик дружески приветствовал Ефрема и предложил ему войти в палатку и отдохнуть. Ефрем принял С благодарностью это предложение и только когда растянулся на постели и расправил свои члены, то тогда только увидел, что очень устал; сначала юноша думал о том, как бы ему добраться до своих, потом еще пришли ему в голову другие мысли и он сам не помнил, как заснул очень крепко, так что с наступлением утра старый невольник едва разбудил его, а между тем в лагере уже все оживилось: то слышалась команда, то пение, то говор.
Принц Синтах и верховный жрец получили позволение от фараона ехать в Танис, чтобы исполнить желание «умирающей».
Ефрем же, простившись со старым невольником, отправился отнести плащ кормилице Казаны и сообщить ей, что он намерен следовать совету своего дяди.
Затем он пустился в дорогу.
Юноша при общей суматохе незаметно прошел лагерь и, вступив в пустыню, вздохнул с большим облегчением, так как избавился от беды. К ночи он достиг Таниса, в который несколько дней тому назад вступал еще мальчиком, а теперь, вследствие пережитых им испытаний, он считал себя вполне взрослым мужчиною.
Долго шел еще Ефрем по направлению к морю; вчерашняя буря миновала, но он узнал по волнению зеленоватой поверхности моря, что оно еще не успокоилось.
Затем он остановился и задал себе вопрос: какие были намерения народных вождей, если они — как уверял принц Казану, — расположились станом между Пигагирофом, который возвышался теперь перед юношею со своими хижинами и палатками и горою Цефон.
Или Синтах и тут солгал?
Но нет! Гнусный изменник на этот раз изменил этой своей привычке; между деревнею и морем ветер разгонял клубы легкого дыма, привычный глаз юноши увидел стадо овец и движение по песку…
Да, это был лагерь евреев.
Каким малым показалось Ефрему расстояние отделявшее его от своих.
Но чем ближе подходил он к стану, тем сильнее возрастала его тревога, что этот народ с женщинами, детьми, палатками, стадами не может спастись от сильного врага, который через несколько часов настигнет его.
Кроме того, евреи не могли даже спастись и бегством: к востоку был глубокий рукав реки, к югу море поднимало свои темные волны, с севера должен был прийти фараон со своим войском, на западе же лежала пустынная страна Аэянь, и если они бросятся туда, то преследуемые натиском врага, очутятся снова на египетской земле, и выступление сделается уже невозможным.
Несчастным не оставалось ничего более, как только вступить в бой; но как сражаться им с таким могучим неприятелем?
Тогда Ефрем вспомнил, что ему говорили о Боге отцов и что Всесильный не допустит свой народ
