я найду покой… и радость в небесном царстве» — она повторила предсказание, пойманное в его памяти.
От Мирддина плеснуло протестом.
У него был ответ, но его ответ звучал не так. Он был про принятие своей смерти. Не чужой.
«Нимуэ. Нинева. Ниниэн. Ниниана… Я хочу, чтобы ты была. Чтобы ты длилась, чтобы продолжалась, чтобы продолжала быть. Знать тебя, узнавать тебя заново, снова и снова. Встать рядом с тобой перед Единым и гордиться — пройденным путем, правотой и неправотой, горем и радостью, потому что их нельзя разорвать. Ниниан. Вивиэн. Вивьен. Вивиана…»
Он изо всех сил старался перелить в нее человеческое — свою жажду жизни, свою надежду, свою отчаянность, свое существование на качелях между смертностью и бессмертием. Свое несогласие ни на что, кроме вечности. Нимуэ понимала, что он хочет сказать, но она была дану. Для нее между жизнью и смертью не было пропасти. Не было противоречия. Когда мир закончится — он закончится. Будет она существовать дальше или не будет, какой приговор вынесет Единый или не вынесет — это не имело значения. Каждый миг был конечным, кратким и драгоценным, обрывающимся навсегда, тут же сменяющимся новым — короче вдоха, короче выдоха. Этого было достаточно там, на озере, где все ее народы, ее муравьи и пчелы, ее деревья и травы, ее медведи и волки, ее соколы, лисы, щуки и карпы вели вечную войну за существование под солнцем, проливая свою воду, окрашенную зеленым и алым — и она проливалась вместе с ней, уходя в землю, и снова поднимаясь из нее — новой порослью, ручьями из-под земли, туманом над озерной водой. Этого было достаточно и сейчас.
сердце мое
никто не излечит тебя от смерти.
не встанет между тобой и твоим выбором,
между тобой и твоей сутью.
сердце мое,
никто не встанет между тобой и огнем,
потому что это путь от руды до металла,
путь, который должен быть пройден,
красная река
у зеленого холма эйлдон.
протяни руку,
сорви яблоко,
почувствуй его тяжесть,
его цвет, его аромат,
посмотри, как мешаются в кроне
цветы, плоды и листья,
приложи к щеке,
вдохни запах,
к добру ли,
к худу,
выбор твой уже сделан.
куда приведет
дорога через холмы,
что останется,
когда пройдут багровые волны,
увидишь ли ты,
как кровь становится светом,
будет ли кто-нибудь
в этом рядом с тобой —
я не знаю, сердце мое.
не знаю,
не знаю.
— Ты не веришь в золотой век, — наконец, вслух сказал Мирддин.
Это была такая человеческая формулировка, что Нимуэ пришлось спрятать улыбку.
— Это важно?
— Нет. Потому что я все равно найду тебя… радость моя… в небесном царстве. А до той поры… у нас бездна времени.
Двойное присутствие развернуло память Пустошей в пустынный берег. В шаге плескалось море. Мирддин дремал на песке, и его сон покрывал маревом цепочку каменных стражей, протянувшуюся, сколько хватало глаз. Огромные изваяния — гиганты с орлиными головами, застывшие, подавшись вперед, как бегуны на старте. Вечно смотрящие в сторону Атлантиды, сокрытой за горизонтом, но еще не сокрытой под волнами.
Великое море. Когда Нимуэ бывала здесь одна, она не находила изваяний — только сушу и море. Присутствие Мирддина превратило пейзаж в границу.
Нимуэ вгляделась. Он сам был похож на кого-то из стражей. Пустоши были миром воли, памяти и представлений, переходной зоной от Срединных земель к глубинам Аннуина, примыкавшим к миру людей через сны и видения. Мирддин мог быть соколом или мог быть ветром, но в конечном итоге он всегда отливался в человека, как сейчас — длинноногого, длиннорукого, поджарого, бронзового от закатного отблеска. Сон смягчил его черты, как смягчил очертания изваяний. Самый уголок рта загибался, пряча улыбку — так, будто у него есть какой-то секрет, который делает его счастливым.
Было бы Мирддину легче, если бы он родился в прошлом, в эпоху титанов, когда кровь духов и людей смешивалась чаще? Было бы ему проще, если бы он был такой не один? Или сложнее, потому что цена ошибки в то время была выше?
В лице его сейчас не было ничего от птичьей устремленности — одна успокоенность. Спал целый мир, втиснутый в человеческую оболочку, как в раковину. Нимуэ провела по его груди, расправила руку. Бледные пальцы прошли под кожу. Прямо под ее ладонью билось сердце, доверчиво и ровно. Она знала, что может сжать ладонь, и знала, что никогда этого не сделает — не потому, что поклялась. Нимуэ отняла руку и поцеловала то место, где ясней всего отдавался пульс. Мирддин во сне провел по ее плечу.
Он был очень красивый, совершенно сейчас равный самому себе, дух, отлившийся в максимально соответствующую себе форму. И все-таки, почему люди? Нимуэ попыталась представить, как Единый выбирает, кому из созданий дать бессмертную душу. Не волкам с их иерархией и обучением детенышей, не касаткам с оседлыми племенами и племенами кочевников — людям. Почему людям?
Почему в итоге только человек настолько сшивает собой небо и землю?
«Среди всех зверей человек лучше всех заточен под то, чтобы делать выбор, — это Мирддин проснулся и теперь разглядывал ее из-под полуопущенных век, будто скульптор, рассматривающий свое произведение. — Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева», — он запустил пальцы ей в волосы и провел ладонью вниз — от затылка по всему позвоночнику.
Нимуэ перевела взгляд на себя. Человеческое тело было удобный инструмент, сложный, хрупкий и точный, им можно было узнавать и коммуницировать, говорить, танцевать, любить — но Нимуэ вдруг стало страшно, что она останется в нем насовсем.
Было хорошо бывать человеком, быть человеком насовсем она была не согласна. Нимуэ вывернулась из-под его руки, вскочила и вбежала в воду.
Вода приняла ее, и Нимуэ засмеялась, рассыпаясь по всему побережью брызгами.
Больше всего Мирддину хотелось прижать Нимуэ к себе и не выпускать, никуда, никогда.
Оттого, как она текла, плавилась, принимала форму в его руках.
Для того, чтобы возникал бесконечный, зеркальный коридор смыслов, когда они дробились и отражались друг в друге.
Затем, чтобы держать, удерживать это хрупкое, невыносимое, уникальное, чтобы чувствовать, что можешь удержать, чтобы делить невыносимое бремя радости.
Потому, что он играл со вселенной по ее правилам и выиграл — был, был способ совершить невозможное, сохранить то, что нужно сохранить, за краем конца света, и его нельзя было аннулировать, не разрушив законов, по которым устроен мир. Судьба людей не может быть изменена, люди уходят путями Единого, а дану принадлежат миру и делят его участь до конца. Но они с Нимуэ были одно, смешивая дановское и человеческое в один сплав, так же, как оно было смешано в нем самом, так, что две части уже нельзя было разделить. Предсказание о небесном царстве было истинным — Мирддин в этом не сомневался — и значит, значит, если суметь выбрать правильно и быть верным этому выбору, то все будет хорошо. Настанет золотой век. В каком-то смысле, уже настал.
Мирддин почувствовал на себе взгляд — ощутимый, как солнечный луч — и открыл глаза. Нимуэ, приподнявшись на локте, водила по его груди — как водят пальцем по песку, рисуя узор — и разглядывала его с какой-то детской серьезностью.
«Почему люди? Почему не касатки, почему не волки? Почему из всех зверей именно человек получил бессмертную душу?»
«Потому что у человека лучше всех остальных получается выбирать. Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева».
Она была белая, будто отлитая из серебра и сумерек. Мирддин провел по ее спине — просто чтобы убедиться, что она здесь. Нимуэ прижмурилась, потянулась, вскинув вверх запястья, перевела на них взгляд, будто впервые увидев, и вдруг нахмурилась, выскользнула прочь, коротко на него оглянулась — и рассыпалась морской пеной.
Мирддин вскочил.
— Ниниэн! — позвал он. — Ниниана!
В ответ неразборчиво зашипел прибой. Мирддин заставил себя успокоиться. Море не ушло, Пустоши не изменились, значит, Нимуэ какой-то своей частью еще была здесь. Если бы он остался один, зыбкий мир Пустошей отразил бы это немедленно.
Он сел у самой кромки воды, положил подбородок на колено и замер, вглядываясь в белые пенные разводы на поверхности и стараясь сравниться в неподвижности с солнечным диском, перечеркнутым чертой горизонта.
Время в Пустошах шло по-другому, так что Мирддин не мог сказать, сколько пробыл так. Волны накатывали и отбегали, осыпая его брызгами, он стряхивал капли, и продолжал смотреть в глубину. Иногда ему казалось, что он видит знакомые очертания в воде. Или нет.
Но однажды волна выплеснулась к нему
