Она больше не говорила с Диной, а Дина ее больше не слушала. И не боялась. Страх исчез, осталась только уверенность в том, что все закончилось и теперь ей пора туда, где заканчивается ненастоящий день в этом ненастоящем мире. Она сделала несколько шагов к двери, не сводя глаз с попятившейся девушки-ежа и не замечая остальных, застывших у стены. В полном молчании Дина вышла из комнаты, из ресторана и быстро пересекла террасу. Никто не шел за ней следом.
Солнце поднялось совсем невысоко и почти касалось красным боком воды у горизонта, когда Дина спустилась на узкую полоску каменного пляжа.
Каталку потряхивало на стыках линолеума. За головой грохнула металлическая дверь допотопного больничного лифта. Дина застонала, не в силах ворочать языком, ошалевшая, одурманенная наркозом, но готовая спрыгнуть с жесткой каталки и пуститься в пляс: она победила Тьму! победила смерть! она – вернулась!
– Тише-тише, – наклонилась к ее лицу Антонина, – все хорошо, детка. Все хорошо.
«Все хорошо», – подумала Дина, проваливаясь в забытье.
– Ну и напугала ты докторов! – укоризненно сообщила ей Антонина на следующее утро, меняя раствор в капельнице. – Взяла да и отключилась прямо на столе! Что тут было! Все забегали, дефибриллятор подтянули, а ты вдруг как засипишь! Анестезиолог, Марина Ивановна, решила, что с интубационной трубкой беда, ты хрипишь и бьешься, пришлось вынимать, а ты ну орать, в наркозе-то! «Я живая!» Потом снова отключилась, расслабилась, еле успели снова интубировать. Господи, никогда такого не видела!
– Правда? – прошептала Дина едва слышно. Голоса у нее не было – что-то приключилось с горлом. Оно болело, словно при ангине.
– Правда-правда, – возбужденно подтвердила Антонина и, помедлив секунду, напряженным голосом спросила: – А сама не помнишь ничего, да? Как же ты упасть-то ухитрилась, не помнишь?
Дина повозила головой по подушке, отрицая такую невероятную возможность. Внутри тоненько дрожал смех. Значит, Антонине ничего не грозит. Виновата во всем сама Дина. Вот и хорошо!
– Ну, теперь тебе до ста лет жить, девонька, не иначе, – заключила Антонина и затопала к дверям. – Ой, забыла! – обернулась она на пороге. – Лешу Давыдченко из третьей палаты помнишь? Вышел из комы! Подумала, что тебя это порадует, ты ж его жалела.
Она вздохнула, большая, как мама-медведица, и вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
Дина широко улыбалась, глядя, как солнечный зайчик, отраженный от спиц новенького аппарата Илизарова, дрожит на потолке. Было радостно просто от того, что небо синее, а солнечный свет греет макушку. Никакой унылой пустоты – мир был до краев заполнен звуками: за окном шумели машины, в коридоре то и дело раздавались чьи-то быстрые шаги, ворчала Зойванна, что-то металлически бряцало. На тумбочке распускали рулончики бутонов свежие розы, и Дине показалось, что она способна услышать нежный шелест лепестков.
Она подумала о маме. Сначала – о своей. «Досталось ей страха! Хорошо бы до нее не дошли россказни о происшествии в операционной». Потом – о маме Алекса. «Наверное, теперь она сможет себя простить?» Болело горло, ныла, словно распиленная на части, рука, но разве можно было сравнить эту боль с холодом у сердца? Дина улыбалась крошечному пятнышку света на потолке, словно приятелю, ведь его породило настоящее живое солнце!
В палату к Алексу Дину торжественно вкатила Антонина. Ей влепили выговор за происшествие, но не уволили. «А кто работать-то будет?» – пожимала она плечами, рассказывая.
Алекс был один. Все так же неподвижно лежал на кровати, только аппаратура больше не поддерживала в нем жизнь.
– Спит, – громко прошептала Антонина, подкатив кресло к изголовью. – Он под лекарствами. Можешь побыть недолго, я через пару минут вернусь.
Из двух пластиковых туб через капельницу в худую белую руку вливался раствор. В уголках сухих губ были трещинки, на обтянутых кожей скулах – ни кровинки. Но Алекс дышал сам, ресницы чуть подрагивали, и глаза быстро бегали под опущенными веками.
– Ты поправишься, вот увидишь!
Дина смотрела без жалости и говорила уверенно и громко. В своих словах она не сомневалась.
– Почему ты так думаешь? – тихо прозвучало из-за спины.
Дине пришлось вывернуть шею, чтобы увидеть говорившую: развернуть кресло самостоятельно мешала больная рука. Мать Алекса была все такой же худенькой и осунувшейся, но скорбное выражение исчезло из ее глаз, в них светилась надежда.
– Потому что я его знаю. Он сильный и очень этого хочет. А человек может все, чего хочет по-настоящему.
– Спасибо, что ты в него так веришь, девочка. Как тебя зовут?
Женщина встала рядом с Диной и осторожно поправила сыну краешек одеяла.
– Дина. Передайте ему привет, когда очнется, а то я теперь смогу прийти нескоро.
– Передам, – вздохнула женщина. – Но он никого не узнает, даже меня.
Губы у нее задрожали.
– Врачи говорят, что могут понадобиться месяцы, может быть, тогда…
– Он справится, – упрямо повторила Дина, снова посмотрев на Алекса. – Видите? Ему снится сон. Значит, он вспоминает.
Из-за руки, снова заключенной в стальные зубы аппарата Илизарова, управлять креслом самостоятельно не получалось, пришлось просить маму. Доброй Антонины рядом давно не было, и вообще, в общей хирургии, где Дина теперь лежала, все оказалось совсем не таким, как в отделении реанимации.
Они поднялись на лифте, и мама подкатила кресло к дверям отделения. Нажала кнопочку звонка и назвала имя больного. Алексу разрешили посещения совсем недавно, да и к тому же его собирались переводить в неврологию, вот Дина и захотела попрощаться.
Матери поздоровались и тихо разговаривали у окна, а Дина протянула Алексу подарок – музыкальный планшет-синтезатор, который по ее просьбе купил папа.
Алекс шел на поправку быстро. Болезненная бледность и худоба уже не делали его лицо неузнаваемым, а сил прибавилось настолько, что он мог самостоятельно садиться в кровати. Вот только память возвращаться не желала.
Он не смог справиться с эмоциями – при виде планшета глаза осветились такой радостью, что Дина широко улыбнулась в ответ. Будь ее губы из резины, они растянулись бы до ушей.
– Спасибо, – слабо выдохнул Леша, изумленно уставившись на Дину.
За несколько визитов он успел к ней привыкнуть, но так и не узнал. Дина переживала ужасно, но по сравнению с тем, что он не мог вспомнить даже свою маму, ее переживания как-то мельчали.
