Надеюсь, кому-нибудь пригодится моя писанина. А если и нет, какая разница? Я ухожу, удачи».
Сколько времени она провела, глядя на стиснутые в руке бумаги? Пятнадцать минут? Полчаса? Казалось, что прошла целая вечность. Время… Какое значение это имело здесь? Бесполезное, раздражающее знание о том, что время можно измерить и что от его хода может что-то зависеть. Здесь не осталось никого, о ком стоило бы беспокоиться. Беспокоиться нужно было о себе.
Дина вздохнула. Скоро закончат с шашлыками Митя со товарищи, и тогда… Что случится тогда, она не знала, не хотела об этом думать. Ничего хорошего, по определению. Она с тоской повернулась к окну и подышала на стекло. В мутном пятнышке осевшего пара вывела буквы Д и А. Вдруг вспомнила, как Алекс испуганно сказал, что она могла его не застать, и похолодела. Если он читал дневник Доктора, то мог отправиться за ним или…Последняя мысль пугала. Тряхнув головой, Дина отмела ее прочь. «Алекс не такой. Он не мог так поступить!»
Она все еще смотрела в окно, когда зелень туй вдруг почернела, а ровный обрез верхушек стал расплывчатым, теряя четкость линий. Не сразу сообразив, что происходит, Дина посмотрела наверх. Небо мрачнело, превращаясь в темно-серое из блекло-голубого.
– Да хрен его знает почему, – донесся до нее раздраженный мужской голос из-за двери. – Даже поразвлечься не успеем.
Щелкнул замок, и дверь распахнулась. В проеме нарисовался высокий толстяк, из-за его плеча выглядывала девушка-еж. Дина отступила бы, да было некуда: она прижималась спиной к подоконнику, до боли стиснув кулаки.
Темнело слишком быстро. Вся пятерка, набившаяся в маленькое помещение игровой, держалась возле двери, но теперь Дина не могла их даже толком разглядеть. Казалось, что внезапно потемнело в глазах, будто она смотрела сквозь закопченное стекло. Затравленно, словно попавший в ловушку зверек, Дина обернулась к окну и не увидела неба – только узкую полоску кровавого отсвета на деревянной решетке рамы.
– Начинается, – негромко сообщила почти невидимая девушка-еж и нервно хихикнула.
– Р-ш-ш-ш-ш-ш-а-х! – победно зашипела обступавшая Дину Тьма. Уже не в памяти, а наяву: в углах комнаты, за почерневшим стеклом окна, в зияющей черным провалом распахнутой двери, которую заслоняли нечеткие человеческие фигуры.
«Господи! – взмолилась никогда не помышлявшая о боге Дина. – Нет!»
– Да-а! – послышалось ей в шорохе подкрадывающейся Тьмы.
Дина рванулась к двери, не помня себя от ужаса, но не успела сделать и трех шагов.
Холод проворно окутал ступни, она содрогнулась и опустила глаза. «Я ослепла!» – мысль пронзила, кажется, весь позвоночник, а не только голову. Она не видела ничего, кроме чернильной тьмы.
– Хор-рош-шо? – спросила Тьма, подбираясь к коленям ледяными прикосновениями.
Дина забилась, как пойманная птица, но ноги ей больше не повиновались. Она закричала изо всех сил, но звук завяз во мраке. Не было больше ничего – ни игровой, ни ресторана, ни верха, ни низа. Она падала в бесконечное ничто, беззвучно крича.
…Поручни мокрые и холодные. Пальцы стынут. Стынет шея, открытая ветру и брызгам осенней мороси. Упрямое «Пусть! Так всем будет лучше!» крутится в голове, как аудиоролик на повторе, раз за разом возвращаясь тоскливой мантрой. Дина отклоняется вперед, насколько позволяет боль в заведенных за спину руках. Страха нет совсем. Есть только маленький червячок сомнения, который и удерживает ее на краю балкона: не похоже ли это на предательство? Не похоже ли это на трусость?
«Тридцать», – шепчут губы, и Дина, победоносно отметая мысль о трусости, разжимает руки…
– Ты этого хотела! – проревела Тьма.
– Нет! – закричала Дина и не услышала своего голоса.
Но Тьма услышала, вскинулась холодом к самому сердцу, сжала клещами. Остро, резко, так, что стало невозможно вдохнуть.
– Не-ет! – просипела Дина, сопротивляясь холоду, высасывавшему душу.
– Это была не я, – прошептала она из последних сил. – Не я!
Никто не спросил, что именно толкнуло ее на край балкона. Ни родители, ни полиция, ни въедливый доктор Брумм. «Почему же он спрашивает? – сердито сжимая губы, думает Дина. – Почему – сейчас?»
Владимир Анатольевич заглянул в палату пару минут назад, предупредил, что Антонина перевезет ее в другое отделение до обеда, и задержался, задумчиво глядя на Дину. Он сунул руки в карманы голубого халата и теперь возвышается над кроватью эдакой молчаливой горой, увенчанной аккуратной, почему-то не голубой, а белой шапочкой.
– Ответь мне на один вопрос, Дина… – начинает он.
Как можно ответить вот так, сразу? Дина беспокойно ерзает, пытается поправить подушку одной рукой. Заведующий молча ждет.
Она хмурится, выдыхает и неожиданно для самой себя начинает говорить:
– Сначала это была обида. И страх. Потом – злость. Потом снова обида и снова страх, – честно перечисляет Дина. – Мое лицо, конечно. Я думала, что всем так будет легче. Маме… Конечно, я была полной дурой. Теперь понимаю. И не в родителях было дело, я просто боялась так дальше жить. Мне казалось, что самое ужасное уже произошло и я никогда не стану прежней. Что у меня не будет друзей, родные будут страдать и мучиться, а окружающие – шептаться за спиной или тыкать пальцем.
Дина торопится, слова почти обгоняют мысли, принося невероятное облегчение. Она чувствует себя так, словно разбирает захламленный дом, впуская в открытые окна свежий ветер и солнечный свет.
– Я просто сбежала, струсила. А потом оказалось, что я сама себя не знаю. Что главное – то, о чем я даже не думала, – вовсе не снаружи меня. Оно – внутри. И оно не искалечено, скорее наоборот, Владимир Анатольевич. И знаете, что я поняла? Я старалась победить обстоятельства, а достаточно было просто победить собственные страхи.
Она смотрит на доктора. Он кивает, очень серьезно, и мягко сжимает запястье ее здоровой руки.
– У тебя все будет хорошо, Самойлова. Ты – сильная девочка. Я рад, что ты это понимаешь.
– Не я! – из последних сил сопротивлялась Дина, больше не отождествляя себя с той сломанной девочкой на краю балкона.
Хватка ослабела.
– Я – другая! – теперь у нее получилось заговорить. – Я – живая! – силилась закричать Дина и услышала свой ломкий, полный отчаянной страсти голос, звенящий в ушах почти так же громко, как завывания Тьмы.
Холод отпрянул под дикие вопли и разъяренный шипящий визг: «Ж-живай-я?» Ненастоящее солнце, словно гротескно-большой ночник, вспыхнуло где-то за окном, позволяя Тьме, не исчезая совсем, клубиться у потолка и по углам, разочарованно шипя: «А-р-х-ш-ш-а-х».
