завершим это приключение, и оно станет тем, о чём бард будет много зимних вечеров рассказывать простому народу Валлинга.
— Оставайся с ней, лорд Густро, — приказал повелитель, — а я возьму на руки мудрого Гомункула, поскачу к пещере и достану эликсир, а когда вернусь, мы дадим ей напиток и она снова станет здоровой и юной, а потом я желаю, чтобы вы, двое молодых влюблённых, сочетались браком, поскольку я не так молод, как прежде, и хочу дожить, чтобы увидеть трон в безопасности и, дадут Боги, внуков, бегающих у замка.
Лорд Густро сел подле кровати своей леди и взял её истощённую руку в свою, тёплую, поцеловал её белые губы своими, красными и тёплыми, и прошептал, — Что бы ни произошло и как бы ни окончилось это приключение, я буду всегда любить тебя, сердце моё. — И леди Анжелика улыбнулась ему и уснула.
Сесил, повелитель Валлинга, проскакал через Тёмный Лес, с маленьким мудрецом на руках. Он соскочил с боевого коня и вбежал в пещеру.
— Ты доделал эликсир? — крикнул он.
Старик поднял глаза, будто усомнившись в вопросе. Теперь он тяжело дышал и капельки пота катились по его кожистому лицу.
— О! Да! Теперь я вспомнил. Эликсир, который спасёт леди и извлечёт из неё тридцать тел мужчин, которых мы поместили в неё силой нашего объединяющего волшебства. Теперь я вспомнил! Я трудился над ним. Через несколько минут он будет закончен.
И, рухнув вперёд, на дубовый стол, он умер. В падении иссохшая рука ударила по золотой фляге и опрокинула её на пол. Жидкий янтарь пролился в вековую пыль. Выбежавший таракан отпил его и внезапно издох.
— Я боюсь, — стонал маленький Гомункул. — Мне хочется вернуться назад, в свою бутыль.
Но Сесил, повелитель Валлинга, не знал, как его успокоить.
Битва жаб
[Weird Tales, October 1929]
Моей первой мыслью при виде монаха было: — “Он выглядит, как жаба!” Второй моей мыслью было: — “Но, возможно, он пригодится мне в становлении Властителем Корнуолла”.
Несколько лет я был одержим желанием стать правителем той неизвестной страны. Необычное стремление тянуло меня в чужие земли и там я видел такие вещи и совершал действия, слушая о которых заурядные домоседы разевали рты от изумления. Теперь же, с образованием, получаемым лишь от подобной авантюрной деятельности, я почувствовал, что пришло время мне остепениться и стать важной персоной среди помещиков Британских островов. Узнав, что никаких великих людей выдающихся заслуг в части мира, известной как Корнуолл, не было, я понял, что шанс постучался в мою дверь; поэтому я отправился в Корнуолл.
Это путешествие, по вынужденным причинам, проходило медленно. Мой боевой конь, хромой, старый, тощий и кривой на один глаз, тяжело трудился, перевозя меня и мои доспехи. В действительности, на третий день после вступления в новую землю, правителем которой я стану, этот одр показал своё полное безразличие к моим амбициям, позволив мне обнаружить его мёртвым, когда я проснулся подле него в тёмном лесу. Поскольку даже человеку моей огромной силы было невозможно далеко уйти пешком, таща полный набор вооружения, включая копьё, булаву, двуручный меч и щит, я печально схоронил большую часть своих сокровищ под грудой листвы и камней, и отправился в путь с кинжалом на поясе, тяжеленным мечом и щитом, бьющимся о мою спину на каждом шагу.
Таким образом я и добрался до замка Аббата Руссо. Разумеется, ему следовало бы жить в монастыре, с другими священниками; фактически, человеку с его именем вообще нечего было делать в Корнуолле, поскольку его имя, как ни посмотри, было французским. Я составил себе заметку, что, когда стану Властителем этой страны, обращать на подобные недоразумения особое внимание. Но, всё же, в то время поскольку я нуждался в крове, пище и тёплом месте у огня; поэтому не стремился высказать ему свои взгляды на чужеземцев. По правде говоря, некоторые местные жители могли справедливо назвать чужестранцем меня самого; что, в каком-то смысле было верно, так как я едва говорил на их языке, но, в другом смысле неправильно, ибо я намеревался стать их Властителем (хотя о последнем факте они не догадывались первые несколько недель моего пребывания в Корнуолле).
Аббат обитал в груде развалин, которые из любезности можно было бы назвать замком. Хотя это место было скорее походило на непоправимое месиво рухнувших камней, тем не менее оно было крепким орешком и я полагал, что, не оказавшись вне этих стен, не смог бы убедить Аббата, при помощи лучших моих латыни и французского, что я человек культурный, а, значит, не причиню ему никакого вреда и весьма нуждаюсь в любом гостеприимстве и подкреплении сил, которое он может мне предложить.
Наконец он приоткрыл дверь и впустил меня.
Уже смеркалось; его лицо было частично закрыто капюшоном; сосновый факел, который он нёс, был маленьким и сильно дымил; поэтому, по нескольким причинам, я не видел его лица, пока не оказался вместе с ним прямо перед большим очагом, полыхающем в огромном зале. Оставив меня там, он направился в тень, где нашёл и принёс мне изрядно обглоданный кусок мяса, немного хлебцев и бутылку кислого вина. На этом пиру я угощался с пылом, больше порождённым голодом, чем наслаждением эпикурейца.
И, съевши всё, что там можно было съесть, я поблагодарил своего хозяина. Теперь, впервые, я увидел его лицо. В потёртом бархате он стоял перед огнём, грея свои иссохшие голени и костлявые руки. Эти руки, мертвенно-бледные, с бегущими по ним большими синими венами — эти руки с длинными тонкими пальцами и нестрижеными ногтями — заставили меня вздрогнуть; пальцы, шевелящиеся сами по себе и будто живые и независимые от человека, из которого они вырастали; вызывавшие впечатление, что они совсем непохожи на любые человеческие пальцы, которые я когда-либо видел.
Но, при всех странностях, потрясших меня, лицо его всё же выглядело человеческим. Конечно, это было лицо человека. Было легко посчитать человеком того, кто впустил меня, накормил, а теперь стоял у огня, готовясь со мной заговорить; я горько себе сказал, что был дураком, подумав иначе о том, кто столь гостеприимно принял меня, но, всё же в том лице, периодически освещаемом пляшущими отблесками трепещущего огня — было нечто в том лице, что охладило меня и заставило торопливо сжать золотое распятие, что висело на шее — ибо в лице этого человека было нечто, заставившее меня вспомнить жаб.
Губы были тонкими, бескровными, плотно сжатыми и тянулись через
