Гондурасе, насилуют в Баия, насилуют в Мьянмаре, насилуют в Индии, насилуют в Испании, насилуют в Ирландии, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют, насилуют…
Что происходит со словом, если повторять его много раз подряд? Оно теряет смысл? Становится ли яд таким сладким нектаром, что мы считаем это нормой? Что мы не видим, как он нас убивает? Как этот яд убивает женщин? Лесбиянок, би, транс-женщин, особенно если они еще и черные? Вот ты знаешь? Ты это знаешь?
Ты понимаешь, как сложно видеть и знать все это, но продолжать жить, потому что надо, жить в этом мире, зная, что за тебя никто не заступится, только ты сама? Я бы лучше швырнула мир в тот же самый огонь, куда, как чучел, бросали женщин, черных, гомосексуалов, и смотрела бы, как он сгорает в пламени, и жила бы дальше.
Майкл притягивает Белль к себе. Он чувствует, как она плачет. Знает, что она плачет, даже не видя этого. Он знает, что она плачет, потому что плачет сам. И в это мгновение, в этот миг неистовой эмоциональной синхронности он с ней рядом. Он понимает, какой сильной ей приходилось быть всю свою жизнь, сколько пришлось преодолеть без единой возможности отдохнуть от этого. Я не хочу подарить ей целый мир; нет, я хочу забрать его у нее, снять с ее плеч и положить к ногам. Хотел бы я сказать ей, что существует жизнь без бремени, жизнь без страдания, жизнь, где каждый день не суд, не испытание на прочность и не страдание. Хотел бы я свести надежду будущих поколений к этому моменту и показать, что однажды все оправдается. Вся боль и все страдание, и когда-нибудь мы станем жить в мире людей, провозгласивших себя свободными. Но я не могу, в моих силах только быть здесь; мне нечего ей дать, нечего дать даже самому себе. Мои руки еще пустее сердца; сердца, которое истекло кровью досуха.
Белль смотрит на него, слезы в ее глазах – как водопад; отринувший мир окрыленный любовник летит к обжигающему солнцу. Вот бы покинуть это место навсегда! Они целуются. Ее мягкие ласковые губы пробуждают воспоминания о том, каково быть живым. Туча, окружающий Майкла смог начинает рассасываться. Ее уносит в сторону, назад в неведомое, которое ее породило. Белль ложится сверху. Ее тепло бесконечно. Ее сердце – маяк, а Майкл – сбившийся с курса корабль.
Она тихо бормочет на незнакомом языке и, с нежностью в каждой подушечке пальцев, скользит по нему ладонью: от пупка, по животу к груди, как будто исследуя его тело.
Белль перекидывает через Майкла ногу и поглаживает его внутренней стороной бедра. Он возбуждается, пах приятно трется о ее тело. Она ласкает его через одежду, одновременно целуя в шею. Изо рта у Майкла вырывается облачко дыхания. Она целует его снова. Его дыхание становится прерывистым. Грудь вздымается и опадает, с каждым разом ускоряясь. Она сладко стонет, и стон этот разносится эхом по залитой лунным светом комнате.
Она осыпает поцелуями его щеку. Он поворачивается к ней – губами к ее губам, они сливаются в священном танце поцелуя. Теперь Майкл сверху. Белль обхватывает его руками и ногами. Они во власти друг друга, в свободе друг друга. Он спускается к ее шее, она стонет выше, он сжимает ее грудь. Белль изгибается: Майкл снимает с нее легкое узорчатое платье и кидает в сторону. Целует ее соски, гладит нежную кожу грудей. Спускается ниже, жадно блуждая ртом по пространству ее тела; от груди к ребрам, от ребер к животу, от живота к пупку и ниже, между бедер. Они держатся за руки, переплетая пальцы, она закидывает ноги ему на плечи. Майкл целует ниже, в половые губы, раздвигая их языком, ища жемчужину ее венца. Царица без царства, крепость, взятая без штурма. Благословенны святые меж нас; благословенны те, кто благословен касаться, благословен любить.
Ты – энигма, загадка, северное сияние в моих ночных небесах, детская фантазия взрослого мозга. Ты – лунная гармония, сочиненная в ладу спокойствия; струнный оркестр, играющий на десятке солнц, что пылают; ты – слезы последней звезды, что сияет. Ты – кальпа в едином вздохе, чистое ощущение, сердцу моему отдых, ты задаешь ритм сердцебиению, как руки наших предков на барабанах.
Без ног я бы бежал к тебе; без глаз видел бы только тебя; без слуха слышал бы голос твой; без рук, лишь твою кожу ласкал; без губ я бы тебя целовал; без носа чувствовал запах твой; без сердца любил бы только тебя. Ты создана для меня.
Апогей ее стонов поднимается и накрывает их океанской волной, очищая, как священный обряд омовения. Они любовники, они любовники, они – любовь.
В Бруклин Майкл возвращается по районному маршруту. Сидит и смотрит на усталые, вымотанные лица сидящих рядом людей. Четыре утра. Он слишком хорошо знает это время суток. Он выходит на Морган-авеню и идет домой пешком. На улицах тихо, прохладно и недружелюбно; растаявший снег похож на жидкость с другой планеты.
Он как можно тише отпирает большую красную входную дверь и в темноте идет к своей комнате. Закрывает дверь и медленно раздевается. Садится на край кровати и смотрит в стену. Смотрит и смотрит, и смотрит.
$1351
Глава 28
Станция Пекхэм Рай, юг Лондона; 19.58
В небе, затянутом серыми тучами, гремело. Шел ливень. Я стоял на станции. Самые смелые решились идти пешком. Мое терпение лопнуло, как воздушный шар, я вышел со станции и зашагал по главной улице, мимо Макдоналдса, магазина «Все по 50», благотворительной лавки, парикмахерской.
– Поверить не могу, что он тут живет, – пробубнил я себе под нос. Намотанный на голову шарф уже начал промокать насквозь. Ведь пятнадцать, даже десять лет назад мистер Барнс ни за что не поселился бы в Пекхэме. Он бы не вынес такого количества людей, говорящих на чужих языках, шума церквей по воскресеньям и мальчишек в капюшонах и спущенных до бедер спортивных штанах. Я был таким мальчишкой. Мы дрались в Макдоналдсе или всяких подворотнях, и только самые шустрые могли вырваться и побежать рассказывать, что случилось. Мы все этого хотели – заявить другим, что с нашей жизнью что-то происходит. А иногда мы приезжали сюда с родителями, дядями и тетями, чтобы купить только нам известные продукты, пообщаться на известном только нам языке и восславить Господа так, как могли только мы.
