— Чен — его сын?!
— Ну да, а что? Опять прозрение? Это правда, я документы видел…
Не слушая больше Грешникова, Авенир, задыхаясь от волнения, вернулся к старику, привставшему все же ему навстречу.
— Айни — ваша дочь? — яростным шепотом спросил он старого вьета.— Чен — ваш сын, значит, Айни — ваша дочь?! Ведь они брат и сестра!
— Дочь, да,— закивал старик.— Хорошая дочь.
— И вы прислали свою дочь ко мне, как… Как…— Можаев не находил слов.— Что вы за люди?! Что за народ?!
— Мы несчастный народ, Авенир Аркадьевич,— с достоинством проговорил старик.— Я послал ее к вам, чтобы она осталась… Мне не следовало этого делать… Но я всего лишь отец… Я хотел ее спасти.
— Вы лжете! — воскликнул Авенир.— Я видел, как вы вынуждали ее написать это гнусное заявление!
Старик улыбнулся детской наивной улыбкой:
— Я знаю… Айни рассказала мне… Вы не поняли, Авенир Аркадьевич. Я убеждал ее бежать к вам… Мне стыдно в этом признаться, но это так. К сожалению, наши дети, как и ваши, не всегда делают то, что велят родители…
Пораженный Авенир побрел прочь.
— Что с тобой? — удивленно спросил Монумент и поморщился.— Да, совсем забыл про это заявление… Сейчас, расквитаюсь быстренько с делами и придумаем, как тебе помочь.
— Не надо,— покачал головой Авенир.— Сегодня хозяин вьетов сам все исправит.
— Ну-ну,— буркнул Грешников.— Ты бы температуру померил. Вид у тебя… И жаром пышешь, как от печки. Мы к твоей девице поедем?
— К какой?
— Которую Петруша пытался изнасиловать и которую ты от меня скрыл. Забыл, говоришь?
— Это уже не столь актуально, но поехали… Для полноты картины.
— Я вас не понимаю, кудесник. То все бросай и лети к ней, то уже не актуально! А кто тебе адрес пострадавшей дал? Небось твой болтливый сержант, который мне звонил?
— Никто не давал… Я увидел в книге — и запомнил…
Грешников балагурил всю дорогу. С тем же веселым настроением он кулаком надавил кнопку звонка — и по его звучанию оба поняли, что дверь в квартиру не заперта.
— Нет! — вскричал Грешников.— Только не это! Хватит! Все уже так хорошо сложилось!
— Боже мой! — встревожился Авенир, дергая себя за волосы.— Ведь этого же не должно было быть!
В голове его опять все смешалось. Они осторожно вошли.
Увы! Худшее, что могло случиться, случилось. На полу распласталась, раскидав голые ноги, молодая женщина в желтом халате. Лица ее, закрытого длинными русыми волосами, не было видно. Монумент осторожно переступил через длинные ноги, нагнулся и пальцем приподнял волосы.
— Задушена… — Он заботливо отстранил пораженного Авенира.— Не смотри, раз ничего не забываешь. В лицо не надо смотреть. Она еще мягкая совсем! — Он потыкал пальцем в щеку женщине, сунул ладонь ей под халат.— Даже немного теплая! Полчаса, час от силы! Здесь все свежее! Ничего не трогай, на выход!
— Пока мы были в управлении с Вероникой… — бормотал Авенир.— Боже мой, я опять ошибся!
— Погоди, приведу соседей! — сказал Грешников.— Может, это не хозяйка квартиры, а кто еще…
— Мне что-то плохо… Я пойду, посижу у подъезда…
— Валяй, конечно. Ты, видно, никогда на скотобойне не был.
— Какое это имеет отношение?..
— Как тебе сказать… Все мы скоты. Только в разной степени. Иди, а то стошнит — запах отобьешь, собака работать не сможет.
Авенир побрел было, шаркая ступнями, но тут же вернулся:
— Позвони, пожалуйста, Отцу Никону. Где он сейчас?
Монумент пристально поглядел на Можаева — и позвонил.
— На месте он. В доме Низовцевых. Поминками руководит. Белле дурно после похорон Петруши.
— Ничего не понимаю. Я полный кретин… Нет, хуже. Я — сантехник!
Он в отчаянии махнул рукой и спустился вниз, присел на лавочке у подъезда. Сидел, тупо смотрел на солнышко, на жирных голубей и вертких воробьев, клевавших что-то у ног старухи с мешком семечек. Вскоре прикатила опергруппа с розыскной овчаркой. Собака взяла след и, вырывая поводок, привела молодого кинолога прямо к Авениру.
Можаева тут же красиво и мощно скрутили и уложили под дулом пистолетов лицом на асфальт, но выскочил Грешников и досадливо махнул толстой лапой:
— Бросьте, это свой! А ты чего молчишь! Сейчас бы загребли — и все!
— Мое место в тюрьме… — меланхолично произнес Можаев.
— Ты, милок, туда попадешь, если не будешь старших уважать! — раздался вблизи скрипучий голос.— Ну, какого ляда ты на меня не смотришь?! Ору-ору, машу-машу руками, как пугало огородное! Небось, если б молодка была — за версту бы прискакал!
— Нина Петровна! — вскричал пораженный Можаев.— А вы что тут до сих пор делаете?! Ведь я вам уже третий день не плачу!
Старуха, отдуваясь, уронила мешок с плеча и поправила платок:
— Семечки хорошо пошли, я ж тебе говорила. Да ты меня не слушаешь! С семечками что хорошо — бегать ни за кем не нужно. Покупатели сами ко мне идут. А у меня ноги больные, мне это в облегчение. А по барышу тож на тож выходит…
Через пять минут Можаев с Грешниковым на всех парах неслись к дому Низовцевых.
— Лизуантус… — бормотал под нос Авенир, развалившись на сиденье, сбросив туфли и задрав громадные ступни в дырявых носках на приборную панель.— Лизуантус…
Голова его кружилась. Было легко. Он посмотрел в зеркало заднего вида и продекламировал:
— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль на свете всех тупее, всех ленивей и глупее? — Потом почесал длинным пальцем курчавый затылок, посмотрел на оперативника Грешникова и закончил опус: — И мне зеркальце в ответ: ты придурок, спору нет! Но живет еще на свете вот таких еще две трети!
Грешников, не поняв смысла стишка, поглядывал на него с сомнением.
— Ты имей в виду — у людей два покойника в доме. Они со связями… На генерала прямо выходят! Ты, может, лучше мне все сначала объяснишь? А то испугаешь ненароком — а меня взгреют! У меня сейчас наклевываются хорошие перспективы по службе, я залетать не хочу!
— Лизуантус… Я тебе не скажу, потому что ты все испортишь! Ты сделаешь это по-плебейски!
— Это что значит? — приготовился обидеться Грешников.
— Как полицейский.
— Ну, это не так плохо… Только шеф разбираться не станет… Он у нас все делает по-плебейски…
— Дай, пожалуйста, телефон! Мне попутно нужно сделать пару звонков. И прекрати пресмыкаться перед начальством. Это недостойно русского человека… Но он всегда это делает.
V
Поминки только что кончились. Немногочисленные гости, знавшие Беллу и Петрушу, разъехались по домам. Дверь открыл сам Николай Николаевич, на удивление воспрянувший духом и жизнерадостный. Должно быть, от сознания исполненного гражданского долга. На рукаве его еще осталась траурная повязка.
