— Платите-платите, — оборвала контролерша и усмехнулась: — Потерял он…
— Да, потерял! — взорвался Еремин. — И пустите руку, вы что?
Контролерша держала уже не за рукав, а за мясо.
— Люда! — пронзительно крикнула дама. — Скажи, пусть заднюю не открывает!
— Гос-споди… — простонал Еремин, предчувствуя падающий на его лысеющую голову гнев народный, — гос-споди, да что же за…
И, раздирая кошелек, выдохнул:
— Нате, нате вам вашу трешку!
— А вы на меня не кричите, гражданин, — победно пропела дама, отрывая квитанцию. И, распираемая собственной правотой, с наслаждением добавила: — Не взяли билет, надо платить штраф, а кричать не надо. Люда! Пусть открывает заднюю.
Обратно в троллейбус Еремин не вошел; полыхая щеками, зашагал вниз по бульвару, а контролерши остались стоять на остановке — врозь, соблюдая конспирацию. Еремин хотел крикнуть им на прощанье что-нибудь обидное, но ничего не придумал, махнул рукой. Три рубля! И рука болит. Да и черт с ней, с рукой, но трешка — шутка ли? Килограмм кабачков — или полкило слив, вон их как дочка уплетает… Нет, ну что за жизнь, а?
У входа на рынок Еремин вступил в лужу, и это внезапно принесло ему какое-то злобное облегчение: уж пить чашу страданий, так до дна!
Сливы стоили уже девять рублей.
Сверкающий улыбкой сливовый князь нежно приподнял волосатыми пальцами иссиня-черный плод: красавцы, продавал за десять, но Еремину — только ему — уступит за восемь. Кило, два?
— Подождите… — пробормотал Еремин, ретируясь.
Он прошел вдоль ряда — в одном месте сливы стоили семь, но вид был совсем не тот.
— Дайте попробовать, — попросил все же Еремин.
Сливы оказались кисловатыми, да и хозяйка их смотрела не сладко: хочешь — бери, не хочешь — не мозоль глаза.
— Спасибо, — выдавил Еремин и нарочито прогулочным шагом направился к тому, первому. Стыдно экономить на дочке, уговаривал он себя, стыдно. Но восемь рублей!..
— Дайте-ка попробовать.
Сливовый князь смотрел со спокойной жалостью.
— А, проходи, да?
— Почему? — опешил Еремин.
— Ты не покупатель, — лаконично разъяснил князь и улыбнулся.
— Как хотите, — по-детски обиделся Еремин — и страшно вдруг разозлился: на себя, на князя, на отдел труда и заработной платы, на весь свет!
— Шестьсот граммов взвесьте! — сурово потребовал он, повернувшись к пареньку, торговавшему возле.
Паренек лучезарно улыбнулся, сноровисто положил на весы огромный лист бумаги и бросил сверху две сизые пригоршни. Стрелка нервно и неуловимо замоталась по шкале.
— Ай, давай на пять! — весело крикнул паренек, словно приглашая Еремина покутить на пару, кинул на тарелочку еще одну сливину и подхватил бумагу с весов. Вся процедура заняла у юного иллюзиониста несколько секунд. Еще через несколько секунд Еремин запихивал в кошелек сдачу, понимая, что его опять надули.
Кто-то тронул за локоть.
— Сынок…
Старушка стояла у плеча — пальтишко, рейтузы, красные стоптанные тапочки на птичьих ногах. Похожая на детскую ладошка ее была сложена горсточкой.
— Дай сколько-нибудь, сынок.
Еремин не сразу понял, что у него просят подаяния. А когда понял, похолодел еще больше, чем тогда, в троллейбусе.
— Что же вы так-то, а? — с тоской ответил он, пряча глаза, а пальцы уже перебирали в тесном отделении мелочь; выскользнула и, звеня, покатилась к прилавку монетка. Сколько дать, мучительно соображал Еремин, сколько? Полтинник? И тут же вползло в мозг, всегда готовое на этот случай: побираются, потом в рестораны ходят…
Еремин оставил в пальцах двугривенный, и вздохнул, и укоризненно качнул головой, и прицокнул даже — вечно страдаешь из-за собственной доверчивости…
Короткий всхлип пронзил его.
Еремин, повернувшись, увидел затравленные глаза, увеличенные крутыми стеклами очков, сморщенные ребеночьи ручки.
— Не кори ты меня, сынок. Не давай ничего, только не кори-и-и…
Старушка зарыдала, уткнувшись в ладони-горсточки, завыла тихо и безнадежно.
— Вы что… — испугался Еремин. — Не надо. Не надо плакать…
Он умоляюще коснулся маленького плеча и огляделся.
В глазах паренька за прилавком светился интерес юнната, изучающего жизнь низших. Сливовый князь, возвышаясь над товаром, холодно смотрел мимо. Он ждал покупателя. Не-покупатели его не интересовали.
— Не плачьте, — тихо и упрямо попросил Еремин. — Ну не плачьте же, пожалуйста.
1988
Мероприятие по линии шефского сектора
