Франсуа печально покачал головой. Он считал, что ее почти наверняка ждала смерть – после того как инфекция возьмет верх, менингит распространится по всему крошечному телу. Я спросил, есть ли на Гаити нейрохирург. Мне сказали, что есть, но не детский, и никто не знал, где именно он находится.
Ситуация была отчаянной. Вокруг было множество детей, получивших серьезные травмы и оставшихся без крыши над головой, но эта маленькая девочка никак не выходила у меня из головы. Понимая, что она, скорее всего, умрет и мы, видимо, ничего не можем с этим поделать, я злился от собственного бессилия.
Мои переживания по поводу ее судьбы осложнялись тем, что между хирургами начали возникать трения и соперничество. С таким количеством людей, слоняющихся вокруг, с разным опытом и уровнем компетентности, клинических ошибок было не избежать. Однажды вечером, когда я уже закончил смену, меня попросили взглянуть на семилетнего мальчика. Ему уже несколько дней нездоровилось, поднялась температура. Он жаловался на сильную боль в правой части живота. Его отец сообщил мне, что кровать, в которой спал мальчик, была мокрой от пота. Конечно, стояла жара, но ребенок явно слишком сильно потел. Когда я его осмотрел, живот был болезненным на ощупь, а еще мне показалось, что у него началась желтуха, и я решил, что, скорее всего, это малярия.
Малярия переносится самками комаров рода анофелес, они же – малярийные комары. При их укусе в кровь человека попадают паразиты, которые растут внутри эритроцитов, чтобы потом вырваться из них и заразить еще больше клеток. Когда это происходит, у пациента поднимается температура. У него развивается анемия, а мертвые клетки крови начинают закупоривать капилляры в почках, печени и мозге. Кровь переполняют продукты клеточного распада, провоцирующие цепную воспалительную реакцию, что еще больше усугубляет последствия полиорганной недостаточности. Симптомы могут появиться в любой момент, но обычно дают о себе знать примерно через неделю после укуса. Все начинается с жара и обильного потоотделения, и болезнь поначалу протекает подобно гриппу – у пациента болит голова, его беспокоят рвота и понос. У некоторых симптомы могут прогрессировать очень быстро, и смерть наступает в течение недели после установки диагноза.
БОЛЬ В ЖИВОТЕ – ОДИН ИЗ СИМПТОМОВ МАЛЯРИИ, ТОЛЬКО ДОВОЛЬНО РЕДКИЙ. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ БЫЛИ И ДРУГИЕ ПРИЗНАКИ, ЯВНО УКАЗЫВАВШИЕ НА МАЛЯРИЮ.
Другие хирурги принялись обсуждать поставленный мной диагноз, и высказывались сомнения по поводу того, есть ли вообще на Гаити малярия. Я решил, что это уже перебор, и предложил дежурному врачу взять простую пробу на малярию – «Врачи без границ» постоянно проводят этот анализ. Дежуривший хирург пообещал со всем разобраться, хоть и был уверен, что у мальчика на самом деле аппендицит.
На следующий день нас с Франсуа, как обычно, отвезли в госпиталь, и мы начали переодеваться. Положив одежду на стол, я заметил под ним черный пластиковый пакет. Это был мешок для трупов. Ему явно было не место в раздевалке. Опустившись на колени, я расстегнул молнию, и у меня оборвалось сердце. Внутри лежало холодное безжизненное тело того самого семилетнего мальчика. Я расстегнул молнию еще дальше и увидел хирургическую повязку в месте, где обычно делается разрез для удаления аппендикса. Мы с Франсуа подошли к анестезиологу и хирургу, чтобы спросить, что именно им удалось обнаружить и почему они провели операцию. Хирург сказал, что анализ на малярию дал положительный результат, но он все равно был уверен, что у мальчика лопнул аппендикс.
– И вы обнаружили лопнувший аппендикс? – спросил я.
– Ну он точно выглядел ненормально, – неубедительно ответил он, развернулся и ушел.
Франсуа разразился потоком французских ругательств, но что мы могли поделать? Мы никогда не узнаем, был ли у пациента аппендицит, поскольку здесь не было патологоанатомической лаборатории – даже самые современные полевые госпитали не оборудуются всем необходимым для проведения вскрытий. Тем не менее я абсолютно уверен, что риск летального исхода при оперировании пациента с прогрессирующей малярией невероятно высок.
Я решил ничего не говорить – это лишь усугубило бы ситуацию. Маленький мальчик был мертв, и мы ничего не могли сделать, чтобы его вернуть. Но я поклялся, что не позволю подобному случиться с кем-то другим, пока нахожусь на Гаити. Кроме того, я решил, что по возвращении домой доложу об этом происшествии руководству «Врачей без границ» в Париже. Такой возможности, однако, мне так никогда и не представилось – события приняли драматический оборот.
Я все не мог перестать думать об осмотренной мной и Франсуа маленькой девочке. На самом деле, как мне кажется, о ней думали все волонтеры – она стала центром всеобщего внимания. Пережив ужасную травму, она, вероятно, осталась сиротой, и о ней больше некому было позаботиться. Могла ли она надеяться на счастливое будущее? Ее случай, казалось, был олицетворением трагедии, обрушившейся на Гаити. Теперь, после бессмысленной смерти мальчика, я еще больше зациклился на том, чтобы ей помочь.
Экстренная пластическая операция на ее руке стала бы неплохим началом, поэтому я связался с Васимом Саидом, британским пластическим хирургом, который работал в больнице рядом с теннисным кортом в нескольких милях от нашего госпиталя. Я отвез ребенка к нему, и он прооперировал ей руку, чтобы прикрыть выступающую кость. Операция прошла успешно, но это была лишь малая часть необходимой реабилитации.
Когда Васим покинул Гаити, его заменил Шехан Хеттиарачи, другой пластический хирург, с которым я познакомился еще в больнице «Честер и Вестминстер». Я спросил Шехана, что, по его мнению, следует сделать с головой ребенка. Он ясно дал понять, что необходимо частично удалить кости черепа, а затем провести спасительную операцию на окружающих мозг тканях. В противном случае девочку ждала смерть, вероятно, в течение недели.
Через день, когда я сидел в палатке, ломая голову над этой проблемой, мне сообщили, что у меня хочет взять интервью один британский журналист. Его звали Иниго Гилмор. Фамилия была мне знакома – оказалось, я хорошо знал его отца, Джерри Гилмора, тоже работавшего в Лондоне хирургом. Мы с Иниго сразу же нашли общий язык, и он спросил, как в госпитале идут дела. Он занимался освещением землетрясения на Гаити почти с самого начала, и теперь ситуация успокоилась настолько, что он собирался оставаться еще не более нескольких дней. Я рассказал ему о маленькой девочке, о том, как все в госпитале только о ней и думали и что, судя по всему, ее ждала скорая смерть. Он попросил показать ее, и я отвел его в детскую палатку. Девочка произвела на него столь же сильное впечатление, как и на меня. Она смотрела прямо на него своими прекрасными большими глазами, и я почувствовал, как растаяло его сердце.
– Неужели ничего нельзя поделать?
– Боюсь, нет, – ответил я, – в этой стране ее спасти некому.
В ту ночь, вернувшись в дом для волонтеров, я размышлял о судьбе не только той маленькой девочки, но и всех других пациентов, с которыми мне довелось иметь дело. Мое пребывание в Гаити подходило к концу, и уже через три дня я должен был улететь. Врачи за столом обсуждали всевозможные проблемы, с которыми мы здесь столкнулись, и в итоге неизбежно был поднят вопрос об этой несчастной девочке. Одному из хирургов пришла в голову блестящая идея просверлить отверстия в ее черепе, чтобы простимулировать рост грануляционной ткани, которая образуется в ранах в процессе заживления повреждений, – это один из самых удивительных восстановительных механизмов нашего организма. Он был абсолютно прав: если просверлить небольшие отверстия в кости, это действительно может способствовать росту грануляционной ткани. Только вот делать это следует с живой костью, а не с мертвой, как у нее. Мысль о том, что девочку могут понапрасну подвергнуть подобной процедуре после моего отъезда, ужаснула меня. По спине пробежала холодная дрожь.
