Книга Невеста из Холмов - Янка Лось

Уна из рода Бьех, Березы, стройная, белокожая, с волосами цвета бледного золота и лисьим разрезом глаз – правду ли она говорила? Она обвинила Горта перед всеми в следовании фоморскому пути – жажде власти. Ши любят землю, благословляют ее и лечат, покровительствуют людям как ее младшим детям. Фоморы подчиняют себе скалы и русла рек, выпускают подземный огонь, гонят с горных вершин лавины, а людей уводят в рабство. В жилах Горта не было каменной, фоморской крови – но в его душе бился фоморский путь гордыни и разрушения. Так сказала Уна Береза на совете. Более того, она свидетельствовала, будто Горт рассказывал Гьеталу, что убивал людей, чтобы насытить творимые им ритуалы их жизнью. И советовал Гьеталу делать так же, усмехаясь, утверждая, что ни на что большее люди не годны – они лишены настоящей магии, короткоживущи, суетливы, отвратительны.

Гьетал поднялся после ее речи и сказал, что Уна права – такие слова звучали, но это были лишь слова, пусть жестокие и страшные. Если Горт и сделал нечто подобное раз или более – тому не было свидетельства. Гьетал просил у совета отсрочку в три дня, за которые хотел убедиться сам в виновности Горта или же решить, что этой виновности нет.

Горт долго молчал и чуть улыбался, глядя то на Гьетала, то на Уну. Так улыбается взрослый, рассматривая немного надоедливых детей. Он сказал совету, что Уна пересказала лишь то, что сама недослышала и поняла неверно. И что трех дней Гьеталу хватит, чтобы убедиться и извиниться за невесту и за свое недоверие другу.

Уну нашли через день мертвой, с разбитым Кристаллом.

Горт исчез. Его изгнали и прокляли уже вслед.

Могла ли Уна оболгать Горта, если была влюблена в него и отвергнута им? И убить себя, осознав, что натворила?

Мог ли Гьетал сам убить невесту, узнав об этом?

Слишком много вопросов без ответа.

– Ежевичка, ты о чем задумалась? – без стука влетела в комнату Эния. – Сделаешь мне венок? В «Лососе» говорят, твои лучшие. Видела Мавис в венке – такую ее даже замуж возьмет не только слепой. Ты делала? А я не успеваю. Скоро придут старшие с заданиями, и начнется посвящение.

Венки из рук Эшлин выходили легко и охотно, и в каждый она вкладывала смысл, как привыкла дома. Для Мавис она сплела довольно сложный – сосновые ветки, вереск, белый безвременник. Это был венок-пожелание: удачи и любви до конца времен. Мавис растрогалась и заулыбалась, внезапно похорошев. Она даже спину выпрямила. И глаза у нее оказались красивые, серо-голубые, льдистые.

Удачи ей не хватало. И любви. Не той любви, которая связывает мужчину и женщину, делая их парой надолго или навсегда, – а той, самой простой, в которой объятия, разломленный пополам хлеб, смех, болтовня, разделенные сны и мечты, а самое главное – уверенность прочнее векового дуба, что друг, брат, сестра придут на помощь и встанут спина к спине – что бы ни случилось. Вот она, любовь. А красок у нее много.

Для Энии Эшлин взяла ивовые ветви и розовый бересклет – жасмин давно отцвел, но бересклет тоже означал красоту, чуть более теплую, чем жасмин. Ива – тайна, нечто в тени, то двойное дно, что смутно чувствовалось в Энии, когда та пела или улыбалась странноватой холодной улыбкой. В венок просились серебряные ленты, и Эшлин добавила их – теперь это была почти корона.

В предпраздничный день разноцветные ленты пучками лежали и висели по Университету – бери сколько хочешь. Венков много не бывает. Венки дарили друг другу, делали для себя, украшали ими стены, высокие подсвечники, деревья, ворота. Ленты, которые останутся лишними, будут ввязаны в большой сноп в женской одежде, что усадят во главе длинного стола по правую руку от ректора – Матушка Осень, так звали студенты этот сноп.

Эшлин даже не пошла с Эпоной и Кхирой в лес за ветками, орехами и поздними цветами – ее дар делать венки оказался важнее. Она лишь заметила, что студенты знают: ветки резать бережно, смазывать нарочно взятым с собой варом, не топтать лишнего, не бросать сор. То же самое говорили детям ши, отправляя их готовить праздники. Только ножи у ши были не стальные, а бронзовые.

– Эшлин, подружка, пойдем, старшие пришли, потом доплетешь! – позвала из-под окна Кхира. – Я себе сама сделала, посмотри! Криво, да? Зато мой!

На черных кудрях девушки набекрень сидел кривоватый венок из колосьев, на одно ухо с него свешивалась щедрая гроздь калины.

– А правда твой, – честно ответила Эшлин. Если бы ши надела такой венок, это означало бы ее желание сказать окружающим: «Я честна и щедра, как дар земли, я непроста и весела, как алая калина». Хорошие слова. И темные глаза Кхиры под золотым с алым венком казались больше и ярче: – Тебе очень идет.

Старшие ждали в саду, где Эшлин познакомилась с Эдвардом Полведра и Аоданом. Им полагалось выглядеть мрачными и грозными, но невдалеке сколачивали столы для праздника, пахло тестом и медовым взваром, доносилась музыка – и всем слишком хотелось улыбаться от праздничного предвкушения, старшим в том числе. Их было четверо. Высокий и крепкий опрятный парень, чем-то похожий на Аодана. «Не будь он магом, наверняка стал бы подмастерьем у кузнеца, – шепнула Кхира, – ручищи-то какие». Худой и остроносый, болезненного вида юноша, чьи руки и рукава были выпачканы чернилами даже в предпраздничный день, когда никто не учился. Хорошенькая и изящная, красивее, наверно, даже Энии, девушка в очень подходящем ей венке из шиповника поверх легкого головного покрывала. И еще одна, черноволосая и загорелая, в ярком платке, из-под которого на лоб падали жесткие длинные пряди, с веселыми глазами, увешанными браслетами и кольцами руками, и босоногая. Эшлин уже говорили, что так выглядят пэйви – кочевое племя, объездившее, должно быть, весь мир в своих видавших виды расписных фургонах-вардо, умеющее, как никто, петь, плясать, лечить лошадей и видеть будущее. В вардо рождалось немало детей с магическим даром, но в университет они попадали редко – пэйви не любили жить среди чужих. С другой стороны, профессор мантики матушка Джи происходила как раз из этого народа, и именно она стала добиваться, чтобы самые талантливые юноши и девушки из вардо все же учились.

Эшлин не хотелось общаться с пэйви только потому, что она опасалась