в ожидании Нана и Роза. Две хрупкие нахохлившиеся фигурки. Держась за руки, они молятся про себя. Роза падает в объятия Пейо. Я делаю глубокий вдох и захожу в палату.
– Лиз…
Увидев меня, Гвен принимается рыдать. Она настолько же измучена, насколько испугана. Я прижимаю ее к себе.
– Все будет хорошо. Обещаю, все будет хорошо.
Я повторяю это как заклинание. Гвен надолго застывает в моих объятьях. Ладонями чувствую ее острые проступившие лопатки. Она похудела. На ее осунувшемся от усталости лице больше нет места улыбке – только когда просыпается малышка. В такие моменты Гвен вся озаряется. Поет ей песенки, рассказывает всякие истории, говорит за Диего; она и импровизированный чревовещатель, и неутомимый клоун, который мгновенно выдыхается, стоит Нин снова закрыть глаза.
Рядом с кроватью доктор Мели ждет, когда Гвен немного восстановит дыхание. Терпеливый, благожелательный, он разделяет ее боль.
– Каковы шансы? – шепчу я.
Он качает головой. Наука не всесильна. Непогрешима только надежда. Значит, надо надеяться. Молить ангелов, Вселенную, все равно что или кого, лишь бы было доказано, что справедливость существует. Что маленьких девочек с хрупким сердцем можно спасти.
Врач делает знак медсестре: надо готовить ребенка. Нельзя терять времени.
Три робких стука в дверь.
– Заходи, Базилио.
У Гвен мелькает слабая улыбка сквозь слезы.
В последние недели ежедневные посещения нашего подручного вернули лицу молодой бретонки немного цвета. Я несколько раз замечала, как она посматривает на часы. Причесывается. Рыжик появлялся, как всегда, нескладный, с оттопыренными ушами и картонной коробкой со сладостями под мышкой. Марципановые улитки, сахарные драконы – сказочный лакомый бестиарий, который он пристраивал рядом с Нин. А потом, пользуясь тем, что малышка спала, они вместе шли в парк, окружавший больницу. Я иногда видела их из окна. Среди бдевших над ними высоких деревьев, под низким и тяжелым осенним небом Базилио слушал и утешал Гвен. Похоже, он умел находить слова лучше, чем любой из нас. В день, когда она взяла его за руку, я отвернулась, предоставив обоих взаимной нежности. И радуясь тому, что молодая женщина не отказывается опереться о плечо, которое он ей подставлял.
– Лиз?
Нежный голосок моей крохи.
– Милая!
Я глажу ее волосы. Поправляю одеяло на ее грудке, к которой подключены электроды.
– Доктор сказал, что мне дадут новое сердце.
Я не отвечаю. Боюсь сказать что-нибудь лишнее.
– А где они возьмут это сердце? – спрашивает она.
Я колеблюсь. Следует ли открывать ей, что для того, чтобы она жила, кто-то другой должен умереть?
– Кто-то подарит тебе свое, которое ему больше не нужно.
В больших глазах Нин тысяча вопросов: а это сердце ей отдадут вместе со всем, что в нем есть, – нежностью, воспоминаниями и сожалениями? А вдруг она проснется с любовью, которую нужно разделить с кем-то незнакомым? А вдруг ей пересадят разбитое сердце?
Я ее успокаиваю. Для пересадки возьмут только доброе сердце. Не какого-нибудь влюбчивого прохвоста. И уж конечно, не разбитое вдребезги. Ей дадут львиное сердце, но вовсе не каменное. Но даже если оно не подойдет, ей всегда найдется место в моем.
– А Свинг? Где он?
Маленькая обезьянка ждет ее в доме с синими ставнями. У него тоже тяжело на сердце. Он больше не выходит из ее комнаты и терпеливо сидит, укутавшись в ее свитер, забытый на кресле. Когда я возвращаюсь, он задает мне вопрос взглядом своих глаз-бусинок. Неужели он понял, что происходит? Смог догадаться, что нас ждет?
Гвен с покрасневшими глазами берет ручку дочери, подносит ее к губам. Сдерживает рыдания. И тогда в тишине маленькой палаты, где витает надежда, горе и страх, я рассказываю Нин историю про улиток. Про улиток, которые однажды вечером решили удрать. Одним расчудесным осенним вечером.
Нин ловит каждое движение моих губ, уставив на меня взгляд своих больших наивных глаз.
– Но вот восходит солнце и говорит им: «Пусть к вам вернутся ваши краски, краски жизни».
Заходит врач, делает нам знак, что пора. Я киваю.
– И тогда все звери, деревья и растения начинают петь. Они во весь голос поют прекрасную звонкую песню, песню лета.
Медсестра поднимает ее, легкую как перышко, и укладывает на каталку.
– И все как начали пить, как начали чокаться. Это был очень красивый вечер, красивый летний вечер.
У двери Роза, Пейо, Базилио и Нана окутывают Гвен всей своей нежностью. «Мы здесь, – говорят их руки, сплетенные с ее пальцами. – Мы не оставим тебя». У меня к глазам подступают слезы. Я собираю остатки мужества. Пока каталка движется к двери, я сжимаю руку Нин.
– И вот пара улиток возвращается к себе. Они идут домой, очень взволнованные и очень счастливые. А поскольку они много выпили, их чуть-чуть пошатывает.
Мой голос ломается.
– Но высоко-высоко в небе за ними присматривает луна.
44
Я кладу букетик полевых цветов на могилу. Совсем маленькую могилу, вырытую в глубине парка под ивой, полощущей в реке свои длинные ветви. Сметаю ладонью несколько сухих листьев.
Вытираю слезу. Я знала, что этот момент настанет, но меня переполняет волнение. Я обнимаю Розу. Ее грудь сотрясается от рыданий. Ушла частица ее самой. Переворачивается еще одна страница ее жизни.
Вдруг между нами протискивается маленькая фигурка. Девочка в резиновых сапожках. Осторожным движением она кладет на могилу раковину улитки. И вкладывает свою ладошку в мою. По ее щеке катится жемчужинка. Я наклоняюсь и беру ее на руки. Она такая легкая. Ее маленькое теплое тело, прижавшись к моему, наполняет меня счастьем.
– Не надо грустить, – говорит она, сдерживая слезы. – Свингу хорошо там, наверху.
Я покрепче обнимаю ее. Такая мудрая маленькая душа. Придало ли ей прикосновение к смерти еще больше мужества, чтобы встретить жизнь, которая теперь заново перед ней открывается?
Свинг угас в тот день, когда она вернулась из больницы. Как будто ждал, чтобы попрощаться. Печаль от его ухода смешалась с облегчением и благодарностью за то, что Нин снова среди живых. На ее груди шрам, идущий от живота до шеи. Нин и Гвен прошли сквозь ночной мрак. И оттого их звезды горят теперь еще ярче.
– А не пойти ли нам пообедать? – предлагает Роза.
Ее глаза покраснели, но она, как и все мы, полна благодарности. Смерть маленькой обезьянки и возрождение ребенка – это естественный порядок вещей. Светотень хорошо ей знакома. Роза умеет ценить жизнь такой, какая она есть. Ценить и ее радости, и ее драмы.
Старая дама берет девочку за руку, Нана перехватывает другую ладошку. Они исчезают во всплеске смеха.
Ко мне подходит Бальтазар, облаченный в длинное серое пальто, придающее ему императорский вид. На вершине дерева заводит песню какая-то птица. Синица? Я рада, что он здесь. Его присутствие меня успокаивает.
– Может, вы наконец объясните мне?
Над нами чистое небо. Луч солнца пробивается сквозь ветви и гладит наши лица.
Он делает глубокий вдох.
– Да, полагаю, пора.
Синица взлетает в трепыхании желто-синих крыльев. Бальтазар провожает ее глазами. Потом говорит мне:
– Идем, я хочу тебе кое-что показать.
45
Мы долго едем, пока не оказываемся на побережье. Вдали очертания Биаррица, его казино с видом на море и пронзающим небо замком. «Понтиак» с рокотом пробирается по извилистой прибрежной дороге, ведущей к высотам над городом. Остановившись перед высокими воротами, Бальтазар не выключает мотор. Мгновением позже створки расходятся в стороны, за ними открывается внушительное зрелище: из тумана выступает вилла, развернутая фасадом к океану.
– Что мы здесь делаем?
Автомобиль медленно движется по посыпанной гравием аллее, заросшей сорняками.
Вокруг нас апельсиновые деревья, буддлеи и бугенвиллеи, только и ждущие возвращения весны, чтобы заиграть всей палитрой красок. Там, где когда-то был ухоженный парк, сейчас всего лишь царство диких трав, из которых то тут, то там выныривают скульптуры и роскошные
