хотелось потрогать руки Иваны Зитковой. Каково это провести ладонями по ее рукам вверх, зарыться пальцами в длинные волосы, скользнуть к пуговицам блузки, положить голову на мягкую грудь и вблизи вдохнуть этот сладкий сахарный аромат, который облаком окутывал Ивану. Перед сном он заходил в своих представлениях дальше, намного дальше, а потом чувствовал себя сконфуженным, как будто на самом деле опорочил и обесчестил невинную девушку.
Иногда, когда у пани Зитковой особенно болела поясница, Иване приходилось, вернувшись из «Деликатесов», брать стопки выглаженного белья и разносить клиентам. А поскольку прачке было уже немало лет, со временем вечерний разнос сделался полностью Иваниной обязанностью. В отличие от Иваны, Карел Карасек был просто счастлив. Каждый вторник, когда она приходила, он нетерпеливо ждал в мастерской, чтобы побыть с ней чуть-чуть наедине, радовался, когда она хвалила мастерство его ловких пальцев, и ей единственной разрешал трогать выставленные в витрине часы. Ради нее он обходил рабочий стол, открывал стеклянную дверцу высоких напольных часов и, вдыхая ее сладкий аромат, показывал, как завести часовой механизм при помощи гирь, подвешенных на металлических цепочках.
Потом расплачивался за стирку, накинув немного мелочи за доставку, и обещал себе, что в следующий раз он точно наберется храбрости и позовет Ивану, например, в кино или даже погулять вечером. А Ивана улыбалась все шире, и Карелу даже в голову не приходило, что эти улыбки предназначены не ему, что она улыбается, предвкушая чаевые, а еще потому, что в сумерках за углом ее поджидает Ярослав. Ивана ждала этих встреч с нетерпением, ведь к тому времени, в январе тридцать девятого, это уже был не Ганин, а ее Ярослав, только вот беда, бывшая подружка об этом ничего не знала.
— Когда я выйду замуж, тоже поставлю в доме такие часы, — сказала Ивана, осторожно закрыла стеклянную дверцу и положила ключик на открытую ладонь Карела.
Это почти интимное прикосновение вывело его из равновесия.
— И когда же это будет? — брякнул он и сам удивился, как ему хватило смелости такое произнести.
Она улыбнулась.
— Будь моя воля, я бы вышла замуж хоть сейчас. Но мой Ярослав — военный…
Ивана не закончила фразу и только тяжело вздохнула.
Карел Карасек уставился на нее. Очевидно, он ожидал совсем другого ответа. Что-то вроде: «Мне не за кого выйти замуж» или «Ну кто же на мне женится?», а он бы тогда ответил: «Например, я», — а потом они пошли бы в кино, и все бы уже шло как по маслу. Они бы поженились, и Ивана стала бы прекрасной женой, он это чувствовал, и о маме бы позаботилась… Он так чудесно это все себе представлял, а в реальности он стоит посреди часовой мастерской, непонимающе смотрит на девушку, с которой в своих фантазиях провел не один вечер, и может выдавить из себя только бестактное:
— Ярослав Горачек? Он же встречается с Ганой Гелеровой.
Но Ивана не растерялась. Она уже давно искала удобного случая, чтобы поделиться новостью об их с Ярославом романе с кем-нибудь, кто точно передаст ее по назначению, то есть Гане.
— Ах, пан Карел, это уже давно в прошлом. С Ганочкой они разошлись, когда она решила эмигрировать в Англию.
Она взяла со столика деньги, спрятала их в кошелек, мелочь сунула в карман, застегнула пальто до самого верха и ослепительно улыбнулась на прощание.
— Ну, до вторника, пан Карел.
— Прощайте, — ответил Карел и вернулся за свой столик, как будто ничего не произошло, правда, хотя он просидел так два часа, часы он больше не чинил.
Гана Гелерова продолжала собирать себе приданое. Она сшила два комплекта постельного белья, обшила тесьмой полотенца, связала покрывало на супружеское ложе и на кухонную кушетку. В шкафу росла стопка наволочек, квадратных и круглых, и Гана терпеливо вязала шторы и салфетки на столы и столики и по-прежнему надеялась, что придет пора, когда у Ярослава найдется больше времени, чем на несколько мимолетных, почти случайных встреч.
— Времена нынче тяжелые, — повторял он, как будто она сама этого не знала. — Придется немножко потерпеть. Не бойся, все как-нибудь образуется.
Потом он исчезал, и она снова не видела его неделями.
Все свои надежды, мысли и тяжесть на душе Гана по вечерам вплетала в изящные узоры на салфетках. Как она могла жаловаться? Да и кому? Она сама понимала, что ее печаль совершенно пустяковая по сравнению с тяготами, которые обрушились на других.
Весь мир пришел в движение. И недели не проходило, чтобы в Мезиржичи не приехала новая еврейская семья с территории, занятой Германией. Тинтнеры, Хасы, Кляйны, Хонигваши… Они поселялись у родственников или снимали жилье, которое им помогал найти город или общины. Основную помощь оказывала еврейская религиозная община, но и Эльза Гелерова, которая не принадлежала к общине, старалась быть полезной. Дом Гелеровых стал для еврейских беженцев временным убежищем, в котором благодаря Грете Вайсовой у них весь день было кошерное питание, а по вечерам с Бруно Вайсом утешение в виде «Даф йоми»: ежедневного изучения Торы и комментариев к ней.
У Эльзы Гелеровой и впрямь не оставалось ни времени, ни желания заниматься любовными делами своей старшей дочери, да Гана бы и сама не захотела с ней делиться. Она знала, что Ярослав матери сразу пришелся не по вкусу, и не жаждала выслушивать речи о том, как та была права.
Хрупкая Роза замечала сестрину печаль, и в ее пятнадцать Ганина ситуация казалась ей настоящей трагедией. Беды людей, которые проводили у них несколько ночей, не так ее трогали. Она воспринимали их, как что-то происходящее с другими, вроде болезней или аварий, что с ней или ее близкими никогда не приключится. А Ганины страдания причиняли Розе боль, но она не знала, как ее утешить.
С лета Гана виделась с Ярославом раза четыре от силы, да и то урывками, и он вечно был чем-то обеспокоен и крайне раздражителен.
Как-то в конце февраля она наткнулась на него по дороге от сапожника. Гана радостно побежала к нему навстречу и, если бы не постеснялась, так и
