Книга Классная дама - Даниэль Брэйн

Я была настроена на разговор, знала, какие аргументы привести, и все, что писала в тетради, я помнила наизусть. Вслед мне смотрела Каролина Францевна и глотала слезы обиды: я ведь ей по-сестрински ничего не расскажу, не поплачусь в жилетку. Как была, в мокрой одежде, с недотаявшим снегом на курточке, с растрепанными волосами я постучала в дверь кабинета начальницы академии и, услышав ответное карканье, невозмутимо зашла.

Если бы я не знала, что ее сиятельство ежечеверне ползет в персональные апартаменты на третьем этаже, то поклялась бы, что Мориц приклеили к стулу. За все время я ни разу не замечала, чтобы она выходила из кабинета, но так же отлично видела, как в первом часу ночи в трех окнах крыла напротив Вдовьего флигеля загорается яркий свет. То ли Мориц мучила бессонница, то ли она не могла спать в темноте, но окна оставались освещенными до утра. Потом свет гасила, наверное, прислуга.

Ее сиятельство повернулась ко мне, как она это делала, всем корпусом, вытянув шею, молчала, затем резко ткнула пальцем на стул. И как черепаха спряталась в панцирь, сверкали только очки.

Я вдохновленно улыбнулась, полностью готовая к решающей битве. Мориц откуда-то — не из панциря-кресла же? — достала кипу бумаг и рассыпала их по столу.

Штаубе было, возможно, виднее, но мне пока не казалось, что ее сиятельство в гневе. Может быть, я опасно заблуждалась на этот счет.

— Вы хорошо помните свои обязанности, Сенцова? — Мориц скрипела как несмазанная телега. — Помните даже лучше, чем мне хотелось бы. Тогда объясните, что это такое?

Я без малейшего смущения протянула руку и взяла один из листочков, уже обо всем догадавшись — что это и как оно оказалось у Мориц. Подлая дрянь, вот это ты сделала совершенно напрасно. Ты подставила меня, и это половина беды, но ты подставила моих девочек, и это практически твой конец.

«Мадам сказала, что острижет мне косы, если я еще раз буду рассказывать то, о чем говорил нам с сестрицей Марфушей дядюшка Илья Прокопьич…» Я, стараясь не меняться в лице, пробежала письмо взглядом, судорожно соображая, кто его писал. Селезнина — дочь чиновника и наследницы купца второй гильдии, тихая, очень серьезная, усердная девочка. Она и в снежки играла так, словно проводила операцию на спинном мозге: сосредоточенно и пугающе аккуратно.

Я подняла голову, посмотрела Мориц в глаза — нечитаемые эмоции за стеклами, положила перед ней раскрытое письмо.

— Не нахожу дурного в том, что девочка рассказывала одноклассницам о нормальных изменениях в женском организме. Тем более со слов ее родного дяди, врача императорской женской больницы. И негодую, что классные дамы позволяют себе и угрожать, и реализовывать угрозы.

Мориц не пошевелилась. Она замерла, как кобра перед броском.

— Прочие письма содержат такую же крамолу? — холодно поинтересовалась я, слегка прищурившись. — Я их забираю, ваше сиятельство.

— И что вы намерены с ними делать? — разлепила бескровные губы Мориц, и интереса в ее голосе был ноль.

Засунуть их в глотку мерзавке Штаубе, ваше сиятельство. А если она не захочет открывать рот, ей же хуже.

— Отправить, ваше сиятельство, — я пожала плечами. — Что еще делают с письмами?

Мориц опять втянулась в кресло, ничего не возразив. Я встала и собирала со стола листочки, внимательно следя за ее руками — кто знает, что ей в голову взбредет, я моложе и намного сильнее, но это не помешает ей внезапно полоснуть меня по кистям ножом.

— Кем вы приходитесь его сиятельству, Сенцова? — снова раздался противный скрип. — Впрочем, неважно, я догадываюсь. Наглая, пронырливая, беспринципная особа. Продажная. Сядьте! — рявкнула она, и я с огромным трудом заставила себя не подчиниться сию же секунду, а закончить с письмами и лишь потом сесть. — Сядьте, послушайте, — добавила Мориц спокойнее. — Неужто вы полагали, что мне не доложат, как нынче преподают арифметику, ларонский, Слово Владычье? Как вы вели уроки танцев, замещая Миловидову? Что мне не расскажут, какое развратное исподнее скрыто под вашим скромным платьем? Не поведают, куда вы раскатываете в собственном экипаже?

— И куда я раскатываю? — очаровательно улыбнулась я, проигнорировав замечание о белье. — Ваше сиятельство! Вам следует чаще покидать кабинет, чтобы видеть все собственными глазами, иначе сплетни заведут вас в темный лес. Нельзя же так слепо верить людям.

«Сладострастная поэма» на месте — я проверяла ее каждый раз, да и не хватит у наших дам силы и ловкости отодвинуть кровать. Это не Окольная втихаря наведалась ко мне порыться в вещах. И не Миловидова, учитывая, какой у меня против нее козырь, а у нее против меня ничего, кроме старой, со школьной скамьи, ненависти, плюс у меня есть Аскольд, который вряд ли станет открещиваться от заказов учительницы танцулек и рисковать собственным местом. Кто деньги взял, тот и бабку кокнул — в конкретном случае эта странная логика работает именно так.

— Каролина Францевна утаила от меня эти письма, — я продемонстрировала ее сиятельству пачку, — зачем-то копалась в моих вещах. Казалось бы, в чем причина, быть может, в зависти? — Как хорошо, что семью смертными грехами в любом из миров можно объяснить что угодно. — Об этом лучше спросить у нее. Я вмешиваюсь в учебный процесс? Да, ваше сиятельство, и мадам Нюбурже, и профессор, и отец Павел вам подтвердят: то, что я предлагаю, точнее, то, что предлагал инспектор Ра…

— Молчать! — Мориц с такой силой грохнула по столу кулаком — откуда в тебе, ископаемое, столько энергии? — что я вздрогнула, но не дрогнула.

— Я помню свой гимназический курс, помню свои успехи в академии, — продолжала я, повысив голос на тон, чтобы Мориц лучше слышала. — Я была одной из лучших, ваше сиятельство. Разве не потому его сиятельство рекомендовал меня на это место?

Мориц наклонилась вперед, беспомощно сверкая очками. Несомненно, лет двадцать назад она была здесь полновластной хозяйкой, с ней считались, ее слово было законом. Годы подточили ее авторитет, подкосили влияние, но заметно это было лишь мне и — вероятно — Ветлицкому. Классные дамы и учителя опасались Мориц, но не все. Ни профессор, ни отец Павел, ни, как я выяснила, мадам Хрум не боялись, что гнев падет на их головы. Не хотели открытой конфронтации, возможно, не более.

— Я сижу в этом кресле тридцать пять лет, Сенцова.

И пора бы тебе на покой, старая кошелка. Ты ничего не хочешь замечать, сидишь как