Я живу на свете от черты,Где тебя я встретил на дороге…[74]
– Да ну? Так это его? Как его зовут, еще раз?
– Луи Арагон. Великий поэт. Иногда раздражающий, когда речь заходит о высоких чувствах, но всё же…
– Забавно, я думал, он был пилотом. Получается, не так сложно клепать стихи. Достаточно отпустить мысль в свободный полет…
Несколько минут мы шли молча, направляясь в сторону консерватории. Деревья и дома отчетливо вырисовывались впереди, как это бывает в самом начале лета. Я пытался найти слова, чтобы выразить то, что чувствую. В итоге я вздохнул:
– Короче, в следующем году у меня сердце будет на Брайле.
Я очень гордился своей формулировкой, потому что она точно выражала всё, что было у меня на сердце и что страшило меня в будущем. Мари застыла передо мной и прищурила свои маленькие мертвые глаза, словно молила, чтобы ей вернули зрение на минутку. Вдруг произошло что-то невероятное. Она протянула ко мне руки, и они сомкнулись у меня за спиной, а Мари тихонько, очень нежно уткнулась лицом в мою грудь, немного согнув колени, потому что она была выше. Через несколько минут Мари произнесла:
– Никто и никогда не скажет мне слов прекраснее. Пока ты говоришь так со мной, я уверена, что своей музыкой я заставлю дрожать звезды.
– Думаешь? – глупо спросил я.
– Да.
И мы рассмеялись, потому что всё еще были в том возрасте, когда слезы переходили в смех… Только позже сердце почувствует разницу.
* * *
Я был рад, что в это время папа часто предлагал мне ездить в «Канаду» и заниматься доставкой для его клиентов. Наверняка он решил, что я хорошо вел себя в течение года и набрался некоторой ответственности.
Мы погружались в ночь. Больше всего мне запомнились ослепительные огни встречных машин, которые время от времени попадались нам на пути. На улице Шахматной доски я загружал «панар» согласно папиному списку, а затем присоединялся к нему в кабинете. Там мы планировали путь, рисуя сложные лабиринты на карте города. Иногда папа позволял себе высказать кое-какие соображения относительно жизни в целом, а также истории и перемен, которые не всегда приводили к лучшему.
– Хочешь мое мнение, Виктор?
– Да, папа.
– Правда в том, что с тех пор, как «Ситроен» ликвидировал производство «панаров», всё пошло наперекосяк.
– Как грубо со стороны «Ситроена».
– Раньше никто бы не осмелился остановить производство первых французских машин. Теперь же их можно найти только в Южной Америке или на Кубе. Еще во Вьетнаме.
– Очень жаль, папа, но такова жизнь…
– Жизнь плохо продумана, если хочешь знать.
Так мы проводили летние ночи, отец и сын. Мы ездили к папиным клиентам – их было очень много. Столько разных лиц и адресов, что под конец они все спутались у меня в голове. Однако больше всего мне запомнился пожилой мужчина, который заказывал у отца всё связанное с Жозефом Кайо[75]. Он угощал нас чаем и всегда говорил мне под конец, глядя прямо в глаза:
– Не забывай: у тебя самый лучший отец. Если бы только захотел, он мог бы работать… в Америке, вот как. Самый лучший, запомни это.
– Да, самый лучший, я запомню… попытаюсь… самый лучший.
Однажды я спросил отца:
– Почему клиент с улицы Корсель постоянно говорит мне, что ты самый лучший? Почему ты самый лучший?
– Я не знаю.
– А что там с Америкой?
– Не знаю.
– Странно всё это, ты так не считаешь?
– По-моему, он принимает меня за кого-то другого. У коллекционеров часто всё путается. И то, что я лучший, еще ничего не значит. Поль и Жан Панары тоже были лучшими, но это не помешало «Ситроену» оказать им медвежью услугу.
