Форюм-отелю, где сидели у подъезда две англичанки с книгами на коленях… Вдруг чья-то рука опустилась на плечо Чернову, – он оглянулся: Артур усмехнулся ему сомкнутым ртом.
Когда выпили аперитив, Артур продолжил разговор:
– Помните, Николай, вы однажды обещали мне одну вещь? – Артур говорил по-русски с прибалтийским акцентом, он был из армии Авалова.
– Представьте, забыл! – ответил Чернов. – Но, пожалуйста, напомните.
Артур усмехнулся.
– Помните, мы танцевали в кабано? И наш разговор.
– Да! – воскликнул Чернов, проясняясь. – Это относительно Фернанды? Помочь вам в похищении?
Артур кивнул.
– Да, это. Вы не раздумали?
– Отчего же? – Чернов пожал плечами, он считал Артура хмельным в эту минуту. – Я в вашем распоряжении.
– Тогда пойдемте, – сказал Артур, поднимаясь.
Они прошли в переулок. В широких дверях гаража Чернов подумал было замедлить, отозвать Артура в сторону, но не сделал этого: «Ну, что ж, пусть еще одно непутевое приключение.»
В гараже Артур все быстро наладил – очевидно, он не отослал на этот раз деньги обратно сестре в Берлин; и деньги были порядочные, должно быть.
Уже опустились сумерки, когда они выехали из города на дорогу на Сент-Мари-де-ля-Мер. Серебряное ясное облако несли перед собой фонари автомобиля, стремительно устилали дорогу, выхватывали желтые деревья на обочине; и одно лишь было неудобство, – что Чернов не разбирался в дисках Туринг-клуба и однажды, после поворота, чуть было не наскочил на опущенный шлагбаум.
Над солончаками, над опустевшими виноградниками дул осенний ветер. Заманчивым теплом и светом проносились близко окна редких кабано.
Тридцать километров пропали без промедления. Вот и деревья, раскидистые тени Лоресе, знакомые даже впотьмах канавы орошения.
Чернов, загасив огни, остался с автомобилем; Артур ушел бодро по этой боковой дороге.
Две пинии росли в трех шагах от автомобиля. Чернов подошел к первой, похлопал озябшими руками по стволу. Потом он оглянулся на виноградники, на пропавшую в осеннем мраке песчаную равнину тысячи с лишним кустов – морская свежесть тянула оттуда…
Бог знает, сколько прошло времени в одиночестве около темного автомобиля. Чернов накурился, съел два бутерброда и решил пройтись во двор Лоресе – преступления в этом не заключалось.
Во дворе около конюшен он встретил собаку Бистачио, – она узнала и приласкалась, прижимаясь, попятила. Свет пробивался сквозь жалюзи в конторе – может быть, кто-то просит денег; был свет и на кухне.
Решив посмотреть в кухню, на мать Фернанды, Чернов выступил в светлое окружение, приложился осторожно к щели и отпрянул на хруст шагов.
– Кто здесь? – спросил суровый голос.
– Это я, – ответил Чернов, узнавая бая Питера, старшего рабочего, отца Фернанды.
– Кто? – переспросил Питер, приближаясь, приглядываясь.
– Да я же, говорю!..
– А. Что тебе надо здесь? – Питер медлил зажечь спичку.
Весь облик бая был непригляден, взгляд сосредоточен, зол. Чернов думал, что Артур и Фернанда, наверное, уже встретились около кузницы и бегут обходами к автомобилю, но медлил: с усмешкой осматривал коротконогую фигуру бывшего своего начальника. Ненависть стиснула ему зубы, а бай насупил брови.
– Ступай вон отсюда, э? – сказал он угрожающе.
Но тут Чернов, не вынимая рук из карманов дождевика, ударил его головой в лицо – даже споткнулся от страстного удара, а Питер упал навзничь, ноги его бултыхнули. И Чернов ударился бежать в темноту, к сквозному сараю с люцерной, стремительно обогнул его, перепрыгнул отчаянно и наугад канаву орошения и помчал лугом, строго и вместе с тем весело наказывая себе заметать следы. Но криков погони не доносилось.
Запыхавшись, подошел он к автомобилю.
– Дружище, – сказал Артур голосом счастливым, хмельным, – куда вы испарялись? Не навещали ли Марсель?
– А где Фернанда? – спросил Чернов.
– Здесь, плачет в автомобиле, – ответил Артур. – Она не хочет ни закусить, ни пить, и я один выпил полбутылки.
Чернов отворил дверцу и просунул голову внутрь. Он, пожалуй, угадал мерцание ее бледности, ее мрачные великолепные глаза, всю ее, как подростка, небольшую и худенькую. Он услышал ее вздохи, слезное покашливанье.
– Мадемуазель Фернанда? Идет, не правда ли? Утрите-ка слезы, – сказал он как можно ласковее.
– Да, мосье. Но мне страшно, страшно. Он везет меня в Германию!..
Но нельзя было медлить из-за ласковых слов – следовало испаряться отсюда. И мотор взревел и, бросив дымные лучи перед собою, сдвинулся, покатил, развил скорость, и опять счастливое призрачное облако света летело впереди, проносилось над дорогой, дымно выхватывало, зажигало, как молния, случайные деревья, одинокий дом при дороге, путника с сумкой, который, может быть, избегал жандармов… И, оглянувшись однажды, Чернов заметил, что счастливые влюбленные целуются, запрокинутые бешеной ездой.
Он привез их прямо на вокзал. Здесь и ему передалась на время счастливая лихорадка бегства. С перронным билетом в руке оказался и он перед вагонами, сцепился, залезал, устраивал.
А потом шеренга сквозных широкими окнами вагонов, посвечивая стеклами, кружевными чехлами, путешествующими женщинами, снимающими шляпы, курящими мужчинами, – все это поплыло мягко и сильно, и он, Чернов, остался один с пледом на руке, который был куплен для Фернанды и оказался для них, счастливых, совсем ненужным.
Позевывая широко, Чернов спустился по ту сторону вокзала, к автомобилю. Пора было следовать в гараж!
P. S. А что касается счастья дальнейшего, – кто будет здесь высказываться об этом? Может быть, Фернанде было и хуже в Берлине, чем в Лоресе. Но может быть – лучше.
И, опять-таки, – кто это знает? Прочитав рассказ о похищении, улыбнувшись, она спрячет его. И не для того ли, чтобы показать внукам?..
Судьба Жоржа Вольпе*
«Я видел великую любовь».
Мы приехали с Жоржем в мас утром, – за табаком и за старыми газетами. Позавтракав, мы все время сидели на кухне, шутили с Кармен и с молодой Марцеллой, помогли им чистить картофель – и все время, с табачного голода, курили.
Пообедав, мы поднялись наверх и улеглись на пустых от простынь и одеял кроватях, начали дремать. Пребывала такая полдневная тишина в окрестности, что лишь из конюшни доносилось пофыркиванье лошадей, – стояли там и наши, распряженные и с отпущенными подпругами.
В этой беленой комнате глухие ставни были закрыты, полумрак способствовал дреме. Свесив ноги за край кроватей, мы молчали, против обыкновения не беседовали об Австралии, о Японии, о кочегарской жизни, любезной нам обоим. Светлая пыль простиралась в луче, щелью ложился свет на пол, каменный и засоренный сеном.
Вдруг во дворе послышался дружный стремительный лай, и дальше – крики и говор. Мы оба вскочили с постели, – дремота лишила нас полного сознания. Мы слушали, стоя друг против друга. Потом Жорж нагибается, поднимает свое рыжее сомбреро, спешит к двери,
