Книга Мой Дантес - Ольга Кириллова

Покинув Галерею Тейт, где я провела более двух часов, потраченных лишь на то, чтобы полюбоваться английской живописью шестнадцатого-восемнадцатого веков и, даже не заглянув в залы современного европейского искусства, я вышла на улицу и поняла, что хватила лишку.

Впечатлений для одного дня более чем достаточно: Вестминстерский дворец, часовая башня Биг Бен, смена караула у казарм Королевской конной гвардии, церковь святого Иоанна, выставка шляп королевы и вечерних туалетов леди Дианы в Кенсингтонском дворце, а теперь еще и Tate Gallery. Налицо – явный перебор.

Требовалась передышка и я, не задумываясь, вошла в роскошный ресторан, расположенный тут же, при галерее. Обедать не хотелось, но приличия требовали сделать заказ. Поэтому, пролистав меню, я остановила свой выбор на сырном пироге и кофе.

Легкое блюдо и горячий душистый напиток сделали свое дело. Почувствовав прилив бодрости, я решила просто пройтись по городу, благо Стас еще не звонил, и возвращаться в отель не было никакой надобности.

Шагая по улице мимо сверкающих витрин магазинов, я ненадолго задержалась у одной из них, поймав свое отражение. Лондонская Лиза даже отдаленно не напоминала Лизу московскую: пушистые завитки светлых волос обрамляли лицо с легким здоровым румянцем, глаза сияли, а чуть припухшие от ночных поцелуев губы едва сдерживали улыбку.

Удивительно, как меняет женщину пусть даже мимолетный роман.

В памяти всплыли слова Вдовы: «Воистину, женщина выглядит настолько, насколько относится к ней мужчина». Она же однажды заметила, что нет ничего хуже одиночества, которое сказывается на человеке далеко не лучшим образом. Мы как раз говорили о Дантесе, о его жизни после смерти жены.

– Барон очень тяжело перенес кончину Катрин, – печально заметила тогда Софья Матвеевна. – Одно дело, когда уходит из жизни старый человек, и совершенно другое, когда смерть настигает молодость. Согласись, она подкралась к ней слишком преждевременно. Родовая горячка спустя месяц после появления на свет долгожданного сына – это ужасно.

– Еще бы! – согласно кивнула я. – А знаете, что удивительно? Екатерина ведь предчувствовала это. Впрочем, как и сам Дантес. Помните, что он написал ее брату Дмитрию? «…Вы правильно делаете, что жалеете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и неожиданного удара, эта смерть снова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сестры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать, что у нас было какое-то предчувствие, что нам мало времени предстоит прожить вместе: никогда мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком полным, оно не могло продолжаться. Бог не захотел оставить дольше на земле эту примерную мать и супругу»…

– Все это мне более чем знакомо, – вздохнув, Вдова высыпала на ладонь семена цветов, пакетики которых мы перебирали ежегодно, решая, что будем сажать на даче весной. – Душистый горошек… Его отчего-то очень любил мой покойный супруг, предпочитая всему. Не раз, смеясь, говорил, что это растение похоже на меня. Мол, я словно извилистый стебель, обвила его своей любовью и не собираюсь отпускать… Не буду сажать…

Софья Матвеевна вновь ссыпала семена в пакетик и отложила в сторону:

– Вспоминать былое и сладко и больно.

– Почему больно? – наивно спросила я. – Вы же были счастливы вместе.

– От этого и больно, – грустно сказала Вдова. – Того, кого любишь, уже нет на свете, а ты все продолжаешь любить, и хранишь верность, тоскуя от одиночества и существуя лишь благодаря воспоминаниям. В какой-то степени Дантесу повезло больше, чем мне. У него остались не только воспоминания, но и дети.

– Четверо, – заметила я, не обращая внимания на то, как помрачнела Софья Матвеевна. – Только он стал вдовцом в тридцать лет и никогда больше не женился. Был богат и известен во Франции, но, наверное, очень одинок.

– А ты помнишь, где он жил в Париже? – поинтересовалась Софья Матвеевна, высыпая на ладонь содержимое еще одного пакетика.

– Да, – я достала из тетради хранившуюся в ней карту французской столицы и развернула ее, положив перед Вдовой. – Вот здесь. На улице Монтэнь, недалеко от нынешнего театра Елисейских Полей. Став сенатором Второй Империи, Дантес построил тут трехэтажный дом. В двух верхних этажах обитали дети, а сам он жил на первом. Дни барон, как правило, проводил в клубе «Серкль Эмпериаль» на Елисейских Полях, а вечерами чаще всего был дома, коротая время в кругу семьи.

– Как ты думаешь, он переживал из-за того, что случилось с ним в России?

– Трудно сказать, – я неопределенно пожала плечами и открыла свою тетрадь. – Писали разное. Густав Фризенгоф, к примеру, сообщал Араповой следующее: «В 1869 году, в Париже, я много виделся с семьей Геккерена. Однажды, уже не знаю, как, в беседе с Геккереном мы заговорили о Наталье Николаевне Пушкиной, и он затронул тему этой трагедии. Я сохранил воспоминание о впечатлении, которое я вынес от выражения правдивости и убежденности, с каким он возгласил и защищал, – не чистоту Натальи Николаевны, она не была под вопросом, – но ее совершенную невинность во всех обстоятельствах этого печального события ее жизни».

– А у Павлищева в воспоминаниях есть рассказ о том, как сын поэта Дениса Давыдова встретил в каком-то отеле красивого седого старика, – напомнила Вдова. – Будто бы этот старик всюду следовал за Давыдовым, а потом представился и попросил передать всем в России, что он, барон Дантес-Геккерен, не хотел убивать русского поэта, целился ему в ногу, но в дело вмешался черт.

– Не очень-то верится в это, – с сомнением произнесла я, листая тетрадь. – Один человек сказал другому, что ему рассказал третий… Ерунда какая-то!

– Значит, ты не веришь и тому, что писал Панчулидзев в своих очерках о кавалергардах? – изумилась Софья Матвеевна.