– Если у вас нет своего направления, я советовал бы вам лучше не ехать в Польшу, – ответил ему князь Белосельский.
В Ставке князя Енгалычева приняли с отменным почетом. Ставочный барометр сразу показал это: князя Енгалычева и за завтраком, и за обедом всегда сажали рядом с Верховным – это была честь, которой не сподоблялись многие министры. Так как теперь за обедами и завтраками 3/4 аршина отделяли меня от нового варшавского генерал-губернатора, то я получил возможность присмотреться к этому, всё же не часто повторявшемуся типу крупного российского сановника.
За столом князь Енгалычев сидел с большой важностью и болтал без умолку, по большей части совсем не соответствующий его важности вздор. Великий князь и начальник штаба, казалось мне, терпеливо и почти молчаливо выслушивали трескучую княжескую болтовню. Хотя оценить достоинства князя Енгалычева легко было после первого же сколько-нибудь серьезного разговора с ним, но неизменный в своих симпатиях и привязанностях великий князь не изменил до конца своих отношений к бывшему сослуживцу по полку, как бы закрывая глаза на все его несуразности и недостатки. Начальник штаба генерал Янушкевич после первой же встречи с князем Енгалычевым встал в недружелюбное к нему отношение. Когда, после первого завтрака с князем Енгалычевым, я спросил Янушкевича, как понравился ему новый варшавский генерал-губернатор, он с раздражением ответил мне:
– Поражаюсь, как могли назначить такого дурака генерал-губернатором! Вы знаете, в чем состоял наш первый деловой разговор с ним? Он, прежде всего, заявил мне, что для пользы службы необходимо немедленно произвести его в полные генералы. А то неудобно: главнокомандующий Западным фронтом (тогда генерал Рузский) – полный генерал, а генерал-губернатор – генерал-лейтенант. От этого будет страдать, мол, престиж генерал-губернатора.
И после генерал Янушкевич не иначе, как с возмущением, говорил об Енгалычеве.
Вскоре по вступлении в должность князь Енгалычев снова появился в Ставке, и я снова получил возможность любоваться новоявленным великим администратором. На этот раз за столом князь Енгалычев делился своими первыми служебными впечатлениями:
– Меня встретили очень торжественно в католическом соборе: сам архиепископ с духовенством в облачениях; в православном же соборе только настоятель собора, а архиепископа не было… и без облачения. Я не понимаю: почему это… Я хочу просить вас, – вдруг обратился он ко мне, – внушить архиепископу, чтобы, когда я буду ездить по генерал-губернаторству, везде меня встречали священники в облачениях, с крестом.
– По закону, у нас так встречают только высочайших особ, генерал-губернаторам подобной встречи не положено, – ответил я.
– Но это нужно для престижа, особенно в данное время, – не унимался князь.
– Этот закон не знает исключений, – заметил я.
Великий князь молчал, точно стараясь не слушать, начальник штаба улыбался…
– Как я занят, как я занят! – ораторствовал князь Енгалычев в другой раз. – С 4 часов утра до поздней ночи я всё за делом: доклады, приемы, посетители – всё время, всё время. Каких только дел, каких только просьб не бывает! Знаете: голова кругом идет, что сказать, что сделать. Особенно посетители эти – каждый ждет от тебя чего-то особенного. Но я теперь нашел удивительную формулу для ответов просителям, которая и их успокаивает и меня ни к чему не обязывает.
Я насторожился: какую америку открыл мудрый генерал-губернатор? Оказалось, – генерал-губернатор говорит теперь всем своим просителям: «Я постараюсь сделать для вас всё возможное»…
Однажды я спросил у прибывшего в Ставку князя Оболенского:
– Каков ваш генерал-губернатор? Творит, небось, большие дела?
– Ужас один! Более сумбурного человека трудно найти, – был ответ на мой вопрос.
При приближении к Варшаве немецких войск князь Енгалычев, как рассказывали, совершенно растерялся и бежал, оставив свое генерал-губернаторство на произвол судьбы. Его управление продолжалось несколько месяцев.
Может быть, благодаря работе его помощников, среди которых было много дельных и опытных людей, и было сделано в генерал-губернаторстве кое-что путное. Но для всех в Ставке, кроме, может быть, великого князя, было ясно, что сам-то бесталанный, бессистемный и сумбурный генерал-губернатор мог служить только помехой, но не движущей пружиной в деле. И если был он в чем-либо настойчив, систематичен и ловок, то лишь в удовлетворении своего личного честолюбия и славолюбия, но и этого он, как мы видели, добивался бесталанно, наивно и грубо.
Несмотря на всё это, деятельность его в Варшаве была высочайше отмечена пожалованием ему звания генерал-адъютанта…
В последний раз я видел князя Енгалычева в начале 1919 г. в Екатеринодарском Войсковом соборе во время всенощной и литургии. Хотя в соборе было достаточно свободного места, князь Енгалычев вошел в алтарь и потребовал себе стул. Большую часть службы он сидел на этом стуле. По временам же опускался на одно колено, голову клал на другое и так долго держал ее, сосредоточенно о чем-то думал. И тут он не захотел быть «якоже прочий человецы».
Об его поведении в Кисловодске, где он жил в 1918 г., тоже имелись самые неблагоприятные сведения.
Должен, однако, вернуться к архиепископу Николаю.
До июля 1915 г. он беспощадно относился к священникам своей епархии, покидавшим свои приходы при наступлении немцев, и несколько раз строго предписывал, чтобы священники оставались на своих местах и по занятии их неприятелем. Ослушникам он грозил чуть ли не лишением сана. Я сочувствовал такому образу действий архиепископа Николая, считая, что, с одной стороны, священник не имеет права в пору опасности оставлять своего служебного поста, бросать на произвол судьбы свою паству, и что, с другой стороны, никакой серьезной опасности от немцев остающимся священникам не угрожает. Но вот очередь дошла до самого архиепископа. В июле 1915 г. определилась необходимость очистить Варшаву. Не помню точно, когда, кажется, 11 или 12 июля, – великий князь после высочайшего завтрака, государь тогда был в Ставке, – говорит мне:
– Телеграфируйте архиепископу Николаю, чтобы он немедленно уезжал из Варшавы ввиду возможности оставления ее нашими войсками.
– Ваше высочество, – возразил я, – архиепископ Николай беспощадно карал священников, оставлявших свои приходы. Его отъезд, поэтому, вызовет и в духовенстве, и в народе большое негодование и справедливые нарекания, что особенно нежелательно в иноверном крае. Кроме того, по моему мнению, остающемуся архиерею не может угрожать от немцев решительно никакой опасности.
– А вдруг немцы начнут издеваться над ним? – раздраженно сказал великий князь и тотчас отошел от меня. Я телеграммы после этого не посылал, но думаю, что она была послана из штаба Ставки, так как архиепископ Николай потом в свое оправдание говорил, что ему повелели оставить Варшаву.
Архиепископ Николай уезжал из Варшавы между 11 и 15 июля. В царских комнатах вокзала собралось всё варшавское духовенство провожать своего архипастыря. И уезжающий, и провожающие в ожидании отхода поезда рассеялись в конце большого вокзала, за столом, на диване и креслах. Когда шла беседа, в зал быстро вошел в шапке состоявший при штабе главнокомандующего Западным фронтом полковник Генерального штаба Носков и, не замечая находящихся, направился к противоположным дверям.
