место.
Там наши герои и купили кроссовки. Очень даже приличные, хотя и китайские, и главное – недорого. Куманев, смешно шевеля носом, поскреб репу, – удивился парень и сказал Гужаеву:
– Твоя взяла!
– Впредь слушайся опытных и умных людей, товарищ!
Машина – новый, еще толком не обкатанный уазик – находилась в распоряжении Гужаева как старшего, он сказал водителю – чернявому хлопцу в пилотке, лихо сдвинутой на затылок:
– Давай-ка к госпиталю, парень, там еще одно дело надо урегулировать.
Кабул – город невеликий, хотя окраины его, давшие приют беженцам, расползлись широко, заняли площадь, равную двум афганским столицам, и в скором будущем расползутся, наверное, еще шире, – и все это оттого, что Кабул – наименее опасное место во всем Афганистане. Потому здесь все и живут, хотя ютиться в копаных земляных норах холодно и неудобно, одежда насквозь пропитывается сырым плесенным духом, допекают болезни, но народ отсюда не уходит, наоборот – уплотняется.
Люди боятся войны, потому и держатся Кабула, здесь они чувствуют себя защищенными, не без оснований полагая, что ни армия, ни царандой, ни тем более шурави в обиду их не дадут.
У ворот госпиталя на земле сидели мальчишки – семь человек со стрижеными головами и крошками хлеба, приставшими к губам, – пацаны пришли сюда, чтобы подкормиться. Их угостили хлебом и чем-то еще, скорее всего, к куску хлеба добавили по котлете.
Увидев уазик, они спешно, всей воробьиной стаей поднялись с земли, подступили к машине, протягивая испачканные пылью маленькие лапки:
– Бакшиш! Дай бакшиш!
Учиться бы этим ребятам, познавать литературу, математику, химию, ведь в них, неумытых пацанах этих – будущее Афганистана, завтрашний день, но война преградила им дорогу в завтра, заставила побираться, обратила в мусор, и пока за них не возьмется государство, так и будет пацанье оставаться мусором.
Монет в Афганистане нет, ходят только бумажные деньги, с нулями, затертые, как солдатские портянки после скитаний по горам, монеты же пока не выпустили, хотя при короле они были, до монет, как и до пацанов, у государства тоже еще не дошли руки… К слову, параллельно с нынешними бумажными деньгами ходят и старые, с изображениями короля, и имеют они одинаковую силу.
– Бакшиш! Дай бакшиш! – продолжали вопить пацаны с протянутыми, в цыпках, лапками.
Жалко их было. Гужаев нащупал в кармане мягкую, будто напечатанную на тряпке купюру, сунул ребятам, предварительно подержав деньги над головой:
– Одна бумажка на всех, поняли? Больше нету, поняли?
Пацаны были смышленые, они все поняли… К слову, за бакшишем – мелкой подачкой они привыкли обращаться к французу на французском языке, к венгру на венгерском, к испанцу на испанском, к поляку на польском. Причем у иностранца на лбу не написано, из какой страны он прикатил, пацаны определяют это сами, по своим признакам и никогда не ошибаются.
Галя Клевцова находилась на месте, в перевязочной, – сосредоточенная, гладко причесанная, источающая уверенность, надежду, что все ранбольные, которых она перевязывает, лечит, поит микстурами, обязательно вылечатся – ни один не засохнет, не застрянет здесь.
Увидев Гужаева, она расплылась в улыбке, отерла ладонью лоб, – вид у нее был усталым. В сороковой армии имелись не только раненые, но и больные – солдаты ходили желтые, как изжульканные непогодой одуванчики, темно-грязного цвета, помятые – из-за плохой воды и заразы, живущей в здешней земле, болели гепатитом. Некоторые переносили хворь на ногах, некоторые валились плашмя, но в госпиталь не просились, оставались в модулях, а некоторые доходили до ручки, в госпиталь их доставляли на носилках… Так что работы у сержанта Клевцовой было выше макушки.
– Давай твое письмо, – коротко проговорил Игорь, протянул руку; рука у него была широкая, как саперная лопата.
Едва приметная тень пробежала по Галиному лицу, уголки губ задергались то ли в смехе, то ли в благодарном плаче, не понять, она повела головой в сторону, приглашая Игоря:
– Заходи!
В перевязочной сидел лишь один тощий, похожий на магазинного цыпленка, синюшный боец с пухом, растущим на его щеках, напарница Галины ловко перебинтовывала солдатика, мурлыкала что-то про себя, боец же от женского голоса сомлел совсем, даже глаза закрыл.
Гужаев аккуратно притиснул за собою дверь.
– Галя, у меня времени в обрез. Письмо написано?
– Нет. Посиди пару минут, я сейчас напишу. Это недолго.
Вот удивительный народ, женщины эти… Мужик давным бы давно накатал письмо, два десятка раз поправил его, внес несколько нежных слов, переписал бы заново, потом снова переписал и носил бы в нагрудном кармане для подходящего случая… Это ведь такое дело – письмо, очень дорогое послание, от которого и судьба зависит, и жизнь, и много чего еще, тут все надо обдумать, взвесить, перетрясти и постараться не сделать ни одной ошибки. Ни грамматической, ни орфографической.
Клевцова поняла, какие мысли крутятся в голове у бывшего ранбольного Гужаева и стукнула его по голове костяшками пальцев.
– Эх, ты! – произнесла она укоризненным тоном, потом постучала костяшками саму себя по голове. – Считаешь, что ветреная баба? Да я после той встречи уже сочинила письмо, давно это было, только на бумагу не перенесла, держу вот здесь, – она вновь стукнула сгибом пальцев себя по темени, – тут оно сидит, ту-ут… А перенести его на бумагу – дело двух минут. Подожди малость… Хочешь чаю?
– Нет, я подожду в коридоре. Ты только поторопись, Галь. В машине у меня еще двое сидят.
Бесшумно прикрыл дверь. В коридоре было тихо; собственно, в самом госпитале тоже было тихо, словно бы он совсем обезлюдел… Но так быть не должно, ведь только что закончилась большая операция, госпиталь явно работает на полную нагрузку.
Он прислонился к оконному косяку, пахнущему свежей краской, – хозяйственники схалтурили, раму покрасили кое-как, неровно, с огрехами, пол заляпали пятнами так, что он больше походил на шкуру серой лошади, украшенной яблоками, чем на пол солидного медицинского заведения, и рождал на зубах какое-то странное свербение… Так и хочется кого-нибудь укусить. Но кусаться нельзя.
Он скосил глаза в окно, глянул вниз и неожиданно увидел двух молодцов, которые в прошлый раз пытались отнять у него пузырь со спиртом.
– Вот одноклеточные, – изумился он, – ни мозгов, ни яиц, – хотел было спуститься вниз и накостылять этим ходокам за приключениями по шее, но не успел: в коридоре раздались частые шаги, следом послышался голос:
– Гужаев? А вы чего здесь делаете?
Игорь обернулся – опля! Госпиталь посетил майор Кудлин – лично! Тщательно одетый, причесанный, строгий, – штатный политработник, а не разведчик, – а вот лицо у Кудлина было непроницаемым, как у начальника разведки.
Впрочем, лицо у подполковника Завалия, настоящего начальника разведки, было совсем не чугунным, не имевшим ноздрей, чтобы не выдавать себя дыханием, а живым, улыбающимся и, надо заметить, очень добрым.
– Да вот, – Гужаев невольно развел руки, – как исполнительный почтовый ящик, пришел за письмом в соседнюю страну.
– А-а, к сержанту
