полумесяц уже выглядывал из-за горных хребтов. На фоне сверкающего белизной снега черной змейкой петляла к деревне расчищенная тропинка. Вокруг веяло спокойствием и безмятежностью. И все-таки что-то меня напугало. Сердце бешено колотилось.
Что-то вклинилось в мой сон.
Я огляделся, но ничего не увидел.
Тишину нарушало лишь мое собственное дыхание, которое понемногу выравнивалось, и шум Вареса вдалеке. Наверное, мне приснился кошмар, решил я, но тут до меня донесся странный звук. Одинокий протяжный тон. Поначалу высокий, он опускался, задерживался на мгновение, снова опускался, становясь низким и хриплым, и в конце концов замирал. Потом начинал заново. Я не сразу сообразил, что это за звук.
Всю жизнь я слышал волчий вой. В детстве у меня от него тряслись поджилки. В ту же ночь мне как будто заменили уши – я услышал то, чего никогда не замечал прежде. Вой приносил утешение. Как будто волк оплакивал не только свою жалкую судьбу, но и мою, и судьбу всего мира в целом.
Высокий тон, нисходящий, низкий. Тишина.
Высокий, нисходящий, низкий. Тишина.
Ни один лист не шелестел, ни один зверь носу не показывал. Своим плачем волк вытеснил все другие звуки, отогнав их на край света, а то и дальше.
Я вспомнил охоту. Как волк пытался преодолеть частокол. Как на миг померещилось, что он сбежит. Как я разделял его надежду на освобождение. Сейчас я тоже ощущал его тоску как свою. Мне хотелось плакать на пару с волком, задрав голову, и я бы заплакал, клянусь, если бы в свои семнадцать лет не считал себя слишком взрослым.
Я смотрел на деревья так, будто видел их впервые. Кто посмел бы утверждать, что это и в самом деле были деревья, а не лапы доисторических животных, в любой момент готовых сорваться с места. А вдруг на следующее утро мы проснемся на голом склоне? Когда я взглянул вверх, то подумал: где гарантия того, что луна – это небесное тело, а не сыр?
Вот тут я не удержался.
И заревел.
Завыл волком.
Его голосом, его слезами – то высоко, то низко.
На мгновение стало тихо.
Потом послышался ответ.
Не знаю, сколько прошло времени. Мы плакали то в унисон, то поочередно. Наши голоса переплетались в ночной тишине. Про себя я с улыбкой подумал: теперь я тоже волк, только в штанах.
Может быть, поэтому я не насторожился, когда увидел козла. И почти не удивился, что козел танцует и ходит на двух ногах как человек. К тому времени как до меня начал доходить смысл увиденного, к тому времени как я в ужасе потянулся к рожку, чтобы забить тревогу, было уже поздно. Краем глаза я заметил, как что-то приблизилось, услышал позади себя короткий хлесткий звук, после чего голова моя будто взорвалась, и я рухнул на твердую, мерзлую землю.
XI
Когда я пришел в себя, мои руки и ноги были связаны.
Две фигуры. Одна в маске из овечьей шерсти с прорезями для глаз и рта. Вторую фигуру я узнал моментально. Это был танцующий козел – завернутый в овчину, в деревянной маске с козьими рогами.
Они стояли у железных ворот и смотрели сквозь решетку.
– Дашь мне фонарь?
– У меня он есть?
– Разве нет?
Если бы я не был связан, я бы стукнул себя по лбу, коря за собственную глупость. Меня одурачили самым примитивным способом. Отвлекли танцующим козлом и врезали сзади по голове, пока я разевал рот.
– Посвети?
– Это что, волк-призрак?
– Неужто он самый?
Я сходу понял, что они не из нашей деревни. Никакие маски не скрыли бы от меня моих односельчан. Мы знали друг друга как облупленных. Было еще кое-что. Человеку со стороны могло показаться, что в горах все говорят на одном диалекте. Но это не так.
– Боже милостивый, такой гигант?
– Так он еще и белый?
Я знал одну-единственную деревню, где каждое произнесенное предложение звучало как вопрос.
Раболль.
Я притворился спящим. Голова разрывалась от вопросов. Что они задумали? Как долго следили за мной? И главное – как проведали о волке?
Впрочем, над последним вопросом долго размышлять не пришлось. Наверняка в Раболле, как и у нас в деревне, все умирали со скуки. Зимой не за что было драться, нечего было украшать, до первого приличного праздника оставалось еще несколько месяцев. А тут к ним в трактир заглянул трепач Гарай. И разболтал им все о белом волке, которого мы поймали и за которого собирались получить хорошую цену. Да еще наверняка изрядно приврал.
Воры тем временем подошли к повозке, стоявшей метрах в пятидесяти от ворот Волчьей ямы, и попытались сдвинуть ее с места.
– Толкаешь?
– Толкаю, не видишь?
– Ты же не толкаешь?
– А ты сам разве толкаешь?
Волчью повозку на тропе установил Ласкурен с двумя помощниками. Это был наиболее пологий участок склона, но все равно под углом. Поэтому под колеса положили увесистые камни. То ли из-за масок, то ли в спешке чужаки этого, похоже, не заметили.
– Ты зайдешь внутрь? – спросил козел.
– Я?
– Да?
– Внутрь?
– Да?
– В яму? В яму к волку?
– А как еще ты собираешься посадить этого проклятого зверя в клетку?
Для того чтобы переправить пойманного волка, мы обычно подвозили повозку впритык к воротам Волчьей ямы. Ворота были по пояс, а по ширине точно соответствовали выдвижному люку повозки. Затем окружали верхнее отверстие ямы и принимались шуметь кастрюлями и сковородками. Если этого было недостаточно, то в волка кидали камнями, а иной раз охотники опускали в яму длинные копья. Никому из наших охотников и в голову не пришло бы прыгнуть в яму, чтобы выгнать оттуда волка. Только неопытный глупец мог бы отважиться на такое.
Впрочем, глупость и неопытность уже не раз порождали мужество, делавшее невозможное возможным.
В то время я еще носил отцовские сапоги. Один из них бабушка частично набила овечьей шерстью, на которую опиралась моя культя. Пряжка закрепляла сапог на голени. Не идеальный вариант, конечно, – сапог без ступни волочился, но все же лучше, чем костыль.
Воры связали мне ноги чуть выше щиколоток. Я без труда вытащил из сапога свой обрубок. И в два счета освободил вторую ногу.
Связанные за спиной руки составляли куда большую проблему. Мне удалось снова сунуть культю в сапог, но развязать руки я не смог.
Рог куда-то подевался.
Что было делать? Встать и убежать? Не успел бы я проковылять и двадцати метров, как они бы меня догнали.
