Рыжая Варварушка с поклоном вышла из залы.
Глубокая тишина воцарилась в огромной комнате. Сто двадцать девочек, больших и маленьких, низко наклонили повязанные белыми косынками головки.
Каждое сердечко защемило жалостью и болью по отношению наказываемой. Всем было жаль Наташу.
Вдруг, сначала тихое, потом все громче и громче, послышалось чье-то всхлипывание.
Одновременно с ним внезапная суматоха произошла в до сих пор стройных рядах воспитанниц… Кто-то сильной рукою прочищал себе дорогу…
Еще мгновение и, расталкивая подруг из рядов среднего отделения, выбежала Оня Лихарева. По пухлому лицу приютской шалуньи градом катились слезы. Из-под угла белой косынки выглядывали растерянные покрасневшие глаза.
— Екатерина Ивановна! Екатерина Ивановна! — жалобно простонала толстушка и, прежде чем кто мог ожидать это, с рыданием упала к ногам начальницы.
Дрожащие, пухлые руки Они схватили тонкие пальцы Наруковой и сжали их судорожно и крепко.
— Екатерина Ивановна, родненькая, не наказывайте Наташу… Она не виновата… Она нечаянно… Клубком… — залепетала девочка… — Не она… Это… Это я… ее научила… Давай бросать, говорю, чей выше… А ее как отлетит в сторону!.. В Павлу Артемьевну грехом и попади… Господи! Не нарочно же она!..
И снова громкое рыдание огласило залу.
Теперь надзирательницы и старшие воспитанницы покинули свои места и теснились вокруг Они… Кто-то поднял ее, поставил на ноги… Кто-то подал носовой платок… Кто-то утер ей слезы…
Екатерина Ивановна колебалась минуту… Потом, щурясь по своему обыкновению и тщетно стараясь подавить охватившее ее волнение, произнесла не совсем спокойным голосом:
— Румянцева! Ты слышала, что говорит Оня Лихарева… Ответь, правда ли это? Нечаянно задел Павлу Артемьевну твой клубок или нет?
Наташа с косынкой, сдвинутой почти по самые брови, выступила вперед.
Под белым коленкоровым платком черные глаза казались еще чернее. Они были тусклы и угрюмы; в осунувшемся за одни сутки лице лежало мрачное выражение. Она молчала.
— Ну, что же! Отвечай, когда тебя спрашивают! — строже произнесла начальница.
Наташа не произносила ни слова.
— Ну же!
Тяжело дыша, Наташа потупила глаза и угрюмо смотрела на желтые квадратики паркета.
— Несносная, упрямая девчонка! — вспылила Екатерина Ивановна. — Ее действительно следует примерно наказать!
Черные ресницы девочки поднялись в ту же минуту, и глаза усталым, тусклым взглядом посмотрели в лицо начальницы. «Ах, делайте со мной, что хотите, мне все равно!» — казалось, говорил этот взгляд.
Вошла Фаина Михайловна; в одной руке ее были ножницы, в другой машинка для стрижки волос.
Пришедшая следом за нею Варварушка молча выдвинула стул на середину залы.
— Садись! — кратко приказала Нарукова девочке.
На добродушном старом лице Фаины Михайловны застыло недоумевающее испуганное выражение. Она любила всех приютских воспитанниц, а эту живую, чернокудрую девочку, такую непосредственную, исключительную и оригинальную, такую яркую в ее индивидуальности, эту полюбила она больше остальных.
— Что ж это ты, девонька? Чем проштрафилась, а? — зашептала она у уха апатично, с тем же усталым видом опустившейся на стул Наташи. — Попроси прощения хорошенько! Прощения, говорю, попроси… Извинись перед Екатериной Ивановной да Павлой Артемьевной. Ведь волосы-то роскошь какая у тебя! Когда они еще отрастут-то! Ведь лишиться таких-то, поди, жалко! Попроси же, девонька, авось и простит Екатерина Ивановна. Ведь она у нас — сама доброта. Ангел, а не человек!.. Ну-ка…
Но на все уговоры доброй старушки Наташа ответила лишь тем же равнодушным взглядом, безучастным взглядом и шепнула:
— Я просить прощения не стану. Я не виновата, — произнесла она, чуть слышно, но твердо.
— Нехорошо! Ай, нехорошо это, девонька. Гордыня это! Господь не любит! Смирись! Смирись… слышишь, деточ…
Фаина Михайловна не договорила.
— Приступите! — прервал ее громкий голос начальницы.
Все еще медля и надеясь на отмену решения, добрая старушка тихим движением руки коснулась косынки, прикрывавшей Наташину голову, и так же медленно сняла ее.
— А-а-а-а!
Возглас удивления и испуга пронесся по зале. Странное зрелище представилось глазам присутствующих.
Вместо пышных черных кудрей, собранных небрежно в узел и окружавших обычно до сих пор тонкое лицо девочки, и начальство, и воспитанницы увидели коротко, безобразно, неуклюжими уступами выстриженную наголо голову, круглую, как шар.
От прежней Наташи, темнокудрой и поэтичной, не оставалось и следа.
Огромные черные глаза, занимавшие теперь чуть ли не целую треть лица, смотрели все так же тускло и устало, а следы безобразной стрижки несказанно уродовали это до сих пор прелестное в своей неправильности личико. Теперь оно выглядело ужасно. Бледное-бледное, без тени румянца. Губы сжатые и запекшиеся. Заострившиеся, словно от болезни, черты… И в них полная, абсолютная апатия и усталость.
Наташа сидела, не двигаясь, на своем стуле, в то время как несколько десятков испуганных и любопытных глаз впивались в нее.
Впечатление получилось столь неожиданное, что в первую минуту никто не мог произнести ни слова.
Молчание длилось мгновенье, другое…
— Она осмелилась остричься сама, без спросу! — прогремел наконец на всю залу негодующий голос Павлы Артемьевны.
— Как? Что такое? — Близорукие глаза начальницы силились тщетно рассмотреть что-либо.
С непривычной ей живостью она сделала несколько шагов к наказанной и наконец, только у самого стула разглядев выстриженную наголо и обезображенную неверной детской рукой голову, вспыхнула от неожиданности и гнева.
— Ты осмелилась? Ты!
К бледным щекам начальницы прилила краска. Обычно доброе, мягкое сердце закипело…
— Как посмела ты? Встань!
И так как девочка с круглой, как тыква, головой все еще оставалась неподвижной на своем стуле, Екатерина Ивановна еще раз повторила, уже явно дрожащим от гнева голосом:
— Встань… Перед начальством не полагается сидеть… Сейчас же вставай! Сию минуту.
Тусклым свинцовым взглядом Наташа посмотрела на говорившую… Потом приподнялась немного и с внезапно помертвевшим лицом снова откинулась на спинку стула.
— Мне дурно! Голова кружится! — чуть слышно проронили дрогнувшие губы.
— Что с нею?
Екатерина Ивановна живо наклонилась к девочке, с недоумением и тревогой заглянула в лицо воспитанницы.
— Да она совсем больна! Ее в лазарет отправить необходимо!.. — послышался знакомый каждому в приюте голос тети Лели, и маленькая фигурка горбуньи живо наклонилась в свою очередь над Наташей, в то время как желтая, сухая рука озабоченно в один миг ощупала ей лицо, шею и руки.
