воспрял, но жертвовать уже просто нечем.
– Чайку дай, – просьба выходит глухой, осипшей.
– Чайку? – привиделось, как Толя захлопал глазами. Откуда-то сбоку закричал Гапченко, – Роман, отвлекитесь от девушки! Вас тут просят!
Через полминуты раздался ленивый, почти уже взрослый голос:
– Чего хотел?
Рома ждёт сбивчивой исповедальной речи, переходящей от проклятий к рыданиям. Будут сопли, мат, а потом, когда всё закончится, поставленная на повтор запись – и новый всеобщий смех. Пусть так, но Рома хотя бы услышит, и может внутри него что-нибудь шевельнётся. Уже хочется хлипнуть, излиться, но некстати вспоминается Локоть. Психолог разочарованно качает головой. Что он пытается сказать? Наверное, что травля сама ждёт развязки. Она успела известись, ей мучительно хочется разрыва, дыры в пространстве, которая рванёт в себя воздух, истерзанный финальной речью. Чтобы тот, кто был меньше и слабее, сначала воззвал к прошлому, где хвастались пеналами, а потом бы только и делал, что вопрошал – за что, за что, за что!? И вот тогда ему скажут "за что", скажут нежно, всего в двух словах, но их хватит, чтобы растянувшаяся травля завершилась, и тот, кого всё это время преследовали, наконец возненавидел себя.
Нет, Локоть прав. Они этого не получат. Они вообще ничего не получат.
– Завтра тебе в школе конец, – звучит твёрдое обещание.
Взвизги переходят в хрюканье. Притаившиеся бабы на все лады склоняют "конец". Слово звучит глупо, будто ссора в песочнице.
– Прямо конец? – насмешливо уточняет Чайка, – Уверен?
– Да. Тебе конец.
В этот раз выходит значительнее. Веселье стихает, и вот тут Локоть уже не прав. Чего бы он там не наплёл – месть отыщет самого главного. Пусть травлю нельзя победить, но из неё всегда можно выдернуть того единственного, кто ответит за всё.
Ромы Чайкина будет вполне достаточно.
– Что ж, тогда не опаздывай, – хмыкает Чайка и отключается.
Больше никто не звонит.
С кухни долетают голоса. Родители выпивают за сериалом, при котором можно обняться. Там тепло, хорошо, есть запахи и объём, можно вывалиться из плоскости в полный трёхмерный мир. Так было раньше, когда пол ещё покрывала лава, но беспричинность детства утрачена и на её место пришла нерешительность подступающей зрелости. В ней принято быть самостоятельным, то есть быть одному.
Тяжесть вдавливает в кровать. Сон опасен, за ним утро, где придётся исполнить обещанное. Грядёт обычная подростковая толкотня – несколько ударов по лицу, сцепка, пол, развод по углам – но члены немеют, а язык отнимается, вспоминая речи Локтя. Драться будет не Рома Чайкин и даже не Пальцы, а нечто, стоящее за всеми ними, истинный хозяин жизни. Это не победить, не получится за что-то там постоять. Ладонь не превратится в кулак, а рука, как и обещал Локоть, не согнётся для боя.
Локоть... В голове опять его перебранка.
Травлю пытаются свести к частности. Говорят о травле толстых и тех, кто на протяжении всего фильма героически борется за свою ориентацию. Увлекающиеся непринятым, покрасившие волосы не в тот цвет и выбравшие иную музыку, все они отстаивают подростковое право на себя. Будь собой, выпрями спину – ни слова о том, чтобы разрушить сам концлагерь, и он растёт, крепнет с каждым вписанным в него отличием. Когда-нибудь их накопится достаточно, и меньшинства подвергнут травле бывшее
