ведь вы же это знали и сами!
– Простите, я не сообразил…
И отвернувшись к подушке, больной вдруг горько заплакал.
Подождав, гостья спросила:
– Может быть, позвать кого? вы так расстроены.
Тот сделал знак рукою, что не надо, и почти не поднимаясь от подушки, начал:
– Не может быть, чтобы вы были не вы. Вы только забыли, правда? Зачем же иначе вы так похожи, зачем вас зовут Машей, зачем у меня так бьется сердце?
– Я не знаю.
– И зачем тогда этот китайский соловей, который вторично приходит ко мне?
– Эта игрушка не китайская. Я ее привезла из Швейцарии. У меня никого не было в Китае и я не настолько богата, чтобы покупать такие дорогия вещи.
– Не надо говорить нарочно!
– Я говорю правду.
Больной приподнялся и, взяв за руку гостью, долго смотрел ей в лицо, не утирая бегущих слез.
– Так похожи, так похожи!
Марья Львовна бегло улыбнулась и спросила:
– Вы очень любили эту Машу Королькову?
Тот молча кивнул головою.
– Я тоже… очень любила и люблю одного человека, который теперь на войне… и это – не муж мой…
– Николай Сергеевич Дернов?
– Да. Откуда вы знаете?
– Вы сами сказали.
– Да, да… что я хотела сказать? да… мне вас очень, очень жалко. Если бы это не было смешно, я бы расплакалась вместе с вами. Я так понимаю вас, будто сама была той девушкой, которую вы любили. И знате что? Если воспоминания вам дороги и не тяготят вас, сохраните эту коробочку на память уже обо мне, хотя она и швейцарская. Право, птичка совсем не так плохо поет!
Она тронула ключ, выскочила зеленая пташка и залилась, вертя хвостом, под выведенными по золоту розами. Оба слушали молча. Когда крышка хлопнула, Хохлов снова взял за руку гостью и нерешительно произнес:
– Благодарю вас, но я попрошу вас, покуда я здесь, чаще заходить ко мне. Это меня будет радовать больше, чем заводной соловей. Бы так похожи…
– Как швейцарская игрушка на китайскую? Не смейтесь! мы будет говорить о вашей, о моей… о нашей любви… хорошо?
– Хорошо, – ответила Марья Львовна и поцеловала его в лоб. И больному было видно, что глаза у его гостьи вовсе не такие смирные, какими показались сначала.
Платоническая Шарлотта
Шарлотта Ивановна лучше, чем кто-либо, понимала значение «платонической любви». Конечно, она не читала Платона, сомнительно даже, знала ли о самом его существовании, но всякий раз, когда она спрашивала у Ильи Петровича: – «как называются такие отношения, как у нас с вами?» – она неизменно получала в ответ: «это называется платонической любовью»; и наоборот, на вопрос: «что значит платоническая любовь?» – Илья Петрович всегда отвечал: «платоническая любовь? Это – такие отношения, как вот у нас с вами, Шарлотта Ивановна».
Таким образом, было очевидно, что платонически любить значило: вставать чуть-свет, бегать самой на рынок, ходить с Песков на Морскую за какими-то особыми французскими булками, относиться с благоговением к минутам, когда Илья Петрович поправлял ученические тетрадки, пришивать ему пуговицы и штопать носки и, главное, находить во всём этом источник не очень разнообразных, но неистощимых удовольствий. Конечно, платоническая любовь требовала и смелости, и пренебреженья к общественному мнению. Если Шарлотта Ивановна не знала этого раньше, то отлично убедилась, когда её родные и знакомые отступились от неё после того, как она переехала в дом к одинокому господину Вениаминову.
А новые, немногочисленные знакомые Ильи Петровича обращались с ней – не то, как с экономкой, не то как с незаконной сожительницей. Но что же давала ей эта любовь? Преимущество всякой философии, в том числе и греческой, заключается в том, что она дает ответы на всякие вопросы. Илья Петрович отлично разъяснил это подруге. «Платоническая любовь, это – такая, которая ничего не требует, которая счастлива тем, что другой существует, – больше ничего». Очевидно, Илья Петрович упускал из виду те французские булки, за которыми бегала Шарлотта Ивановна с Песков на Морскую. Конечно, люди более осведомленные в платонической любви, могли бы кой-что возразить господину Вениаминову против такого определения этого чувства, но Шарлотта Ивановна верила Илье Петровичу на слово, и к ощущению удовольствия, от того, что другой существует, у неё прибавлялась и некоторая гордость от того, что всё это называется так возвышенно и красиво.
Она отлично помнила тот день, когда в первый раз увидела Илью Петровича. Она пришла к Вениаминову, как переписчица, совершенно не думая, что это место будет отличаться от какого-либо другого. Она не подумала этого и тогда, когда увидела Илью Петровича. Вид его оказался симпатичным, – не более: небольшая, курчавая бородка, очки в золотой оправе, высокая, несколько полная фигура. Она сама не знает, как это случилось. Может быть, на нее подействовала аккуратная, деловитая и одинокая жизнь этого человека, которого она сразу сочла за очень умного. Притом, он был в некотором роде литератором, составляя иногда специальные статьи для журнала министерства народного просвещения. Илья Петрович обращался с нею с тою ни к чему не обязывающею ласковостью, которою он был ласков ко всем. К нему иногда приходили взрослые воспитанники, державшиеся робко и просительно, и Шарлотте Ивановне казалось, что господин Вениаминов – профессор, необыкновенно ученый, почти гетевский Фауст; а она, Шарлотта Ивановна, что же? Белокосая Гретхен? От этой мысли она краснела, как вишня, путала буквы и почти не слышала, что говорил ей ласково и методично Илья Петрович. Для неё было бы неслыханных счастьем войти в эту размеренную, возвышенную и прекрасную жизнь. Конечно, она не смела мечтать: принимать какое-либо участие в духовной жизни своего Фауста, но зато, как никто другой, она могла устроить будничные удобства, чтобы та, другая жизнь ровно и свободно развивалась. Это случилось очень просто и как-то само собою. Однажды, когда Шарлотта Ивановна стучала на машинке, прислуга внесла в комнату белье, только что принесенное от прачки; прекратив на минуту переписку, Шарлотта Ивановна мельком, хозяйственно взглянула на белую стопку, поверх которой лежала какая-то пестрая мелочь, потом встала, осторожно перебрала всё лежавшее и снова принялась стучать. Илья Петрович был немало удивлен, когда на следующий день, посреди какого-то разговора, Шарлотта Ивановна вдруг спросила:
– Илья Петрович, кто смотрит за вашим бельем? Что вы говорите, Шарлотта Ивановна?
– Я говорю, кто смотрит за вашим бельем? – повторила Шарлотта, а сама еще ниже наклонилась к машинке.
– Отчего это вам пришло в голову? – Не знаю; вероятно, прислуга.
– Она очень плохо смотрит. Ну, как же это возможно: у вас есть такие хорошенькие голубые
