ими по-другому. И кое-что, может быть, увидим в новом свете.
— Может быть, кое-что, но не основное, — возразил Костя. — Основное останется в истории так, как оно есть. Как мы его сейчас понимаем. Если бы я в этом не был уверен, я не влезал бы в дискуссию с головой.
— Это делает честь вашей убежденности. Должен сказать, я лично проголосовал с вами, не с Геллером, — добавил он. — У оппозиции есть нечто от вульгарного квазидемократизма, мне глубоко чуждого. Демократический централизм все-таки прежде всего централизм, без централизма нет революционного действия в любой исторической обстановке. Но самый процесс дискуссии, признаюсь вам, меня отшатывает. Каждый спорящий вносит столько личных моментов, что иногда засоряется истина.
— Научные опоры тоже бывают не бесстрастны.
— Да, но в политике они протекают особенно бурно. Я сказал о личных моментах не в смысле карьеризма, — конечно, он возможен на любом поприще, на него, что называется, достаточно указать пальцем и пройти мимо… Я говорю о политических страстях. Они заставляют людей в пылу борьбы переходить грань, каждое слово противника истолковывать непременно в дурном смысле и засоряют этим идейную сторону спора. Возьмите инцидент с вашим земляком Кувшинниковым у нас на собрании. Я верю ему, что он не имел в мыслях постращать нас оружием, а в разгоряченной атмосфере его слова были восприняты как намек, — и вот результат! Или эти выпады Радека против Каменева…
— Идейная сторона все-таки из личных столкновений всегда вылущивается, — возразил Пересветов. — Представьте себе, знакомство с историей партии мне сейчас очень помогает в таком вылущивании.
— Понимаю вас.
— В борьбе с меньшевиками Ленину постоянно приходилось отсеивать принципиальные вопросы от личных моментов. Без «личного», к сожалению, не обходится никакая борьба.
— Да, да, все мы люди, все человеки… А все же к политике у меня нет того азарта, что есть у вас. Тут уж, видно, ни с вами, ни со мной ничего не поделаешь. Разные темпераменты! — Он засмеялся, разводя руками. — Я предпочитаю заниматься политическими страстями, когда их остудит время.
— Это спокойнее, конечно, — усмехнулся Пересветов и подумал: «Я бы сам охотно заткнул уши и сидел бы здесь, как ты, но, черт меня побери, ведь не могу же! Не так устроен».
Глава седьмая
1
В разгар уличного движения, около четырех часов дня, по тротуару Лубянской площади напротив обагренного закатным зимним солнцем здания ОГПУ быстро шел, отдуваясь и переваливаясь, толстяк в коричневой шубе с шалевым воротником и в шапке «гоголь» из натуральной выдры. Такие воротники с вырезом на груди для кашне и стоячие шапки уже третью зиму появлялись на плечах и головах людей, которым потрафило заново обрасти жирком.
Толстяк размахивал большим желтым портфелем. На раскрасневшемся бритом лице играла улыбка: его что-то развеселило. Вдруг он остановился как вкопанный, не слушая брани пешехода, ткнувшегося ему в спину. Мимо прошел стройный молодой военный, со светло-желтой бородой, в серой папахе и командирской шинели.
— Лохматов! Колька! — закричал толстяк, бросаясь за ним вдогонку.
Тот обернулся.
— Мишка Берг?..
Толстяк отвечал заливистым смехом.
— Ты в Москве, Николай?
— В командировке. С Дальнего Востока.
— Какого ты беса до сих пор в армии? — удивлялся Михаил, тряся Лохматову руку. — Сколько это выходит с пятнадцатого года — восемь лет?
— И не собираюсь уходить. Не пропадать же квалификации! Царь-покойник воевать обучил, на свою голову. Ты давно из Еланска?
— Четвертый год. А ты?
— После отсидки и высылки заезжал туда на денек еще раз в начале шестнадцатого года. Где Пересветов Костя, не знаешь?
— Ей-богу, давно о нем не слыхал. Я тебя еле узнал: бородищу отрастил рыжую.
— Врешь, не рыжую, а золотистую. Я бы тебя в этой шубе сам не узнал.
— Да чего же мы стоим? Ты куда шел? Может, у меня пообедаешь?
— Пожалуй, пойдем.
— Старую знакомую встретишь.
— Это кого же?
— Мою благоверную. — Берг захлебнулся мелким хохотком. — Вот удивится!
— Она из Еланска?
— Придешь — увидишь, сюрприз хочу сделать. А может, сначала в ресторан зайдем? В торговые ряды к «Мартьянычу» или в Большой Гнездниковский на «Кафе-крышу»?
— В ресторан не хочу, противно.
— Меня, брат, сейчас один старик до колик в животе рассмешил. Вон там перехожу площадь, он меня останавливает. Видать, из провинции. «Скажите, говорит, это и есть самая Вечека?» — «Она самая, — отвечаю, — а что?» — «Да ничего, — говорит. — Просто интересно». Как тебе нравится, ему интересно, а? Попал бы туда, не то бы запел… Смотри, вот она, Ильинка! — перебил себя толстяк. — Здесь теперь черная биржа. «Беру-даю червончики, пятирублевики царские, английские фунты-стервинги», ха-ха!
По тротуару, вдоль здания с колоннами, прохаживались люди в шубах с поднятыми воротниками. Михаил взял Колю под руку и, припадая к его уху, запел в четверть голоса на мотив «Ах шарабан мой, американка»:
Я видел как-то
На днях картинку,
Как шла Лубянка
Да на Ильинку!
А на другой день
Да спозаранку
Вели Ильинку
Да на Лубянку!..
Отстраняясь от Берга, Николай заметил:
— Ты настоящим нэпманом выглядишь. Ты где служишь?
— Посредничаю.
— Что это значит?
— Государственные тресты между собой не торгуют и, когда им надо что-нибудь купить, нуждаются в услугах посредников. Трест пишет мне мандат, я закупаю. Вместо заработной платы мне проценты идут.
— К нэпу приспособился?
— Ага! «Вова приспособился!» — Миша хихикнул. — Читал в «Вечерней Москве», как приспособился бывший генерал Куропаткин, тот самый, маньчжурский? В Псковской губернии волостной библиотекой заведует, милиционерам лекции читает. Знамение времени, хе-хе!
— И много ты комиссионерством выгоняешь?
— Процентами? Не очень. Вот если момент уловишь, когда цены меняются, сообщат тебе на ушко приятели, — ну, закупишь по низкой, по высокой отдашь, вот и отхватил куш, твое счастье. В прошлом году дорожали сукна, соль…
— Так это же спекуляция, Мишка!
— Разрешенная, милый мой, в рамках закона. Посредник не на дядю работает, на Советское государство. Цыпленки тоже хочут жить.
В сознании Лохматова такая «советская работа» не укладывалась.
— Как это тебя до сих пор из Москвы не выслали?
— Ну что ты! — Миша принужденно хохотнул. — Это кто спиртом торговал или кокаином, да разных там аферистов, контрабандистов, ростовщиков… этих месяц назад больше девятисот душ в тюряху замели, выслали и уже квартиры их рабочим раздают. А я с патентом хожу, налоги плачу. Без нас, комиссионеров, трестам не обойтись, — доказывал он. — Что ты хочешь, половина торгового оборота в руках частника! А по рознице все четыре пятых. Государственная торговля ни к черту не годна, передать ей межтрестовый обмен — значит загубить его, а на одном
