дополняли друг друга, что выразилось в таком своеобразном явлении, как русское «двоеверие», существовавшее несколько столетий после крещения Руси. Г.В. Флоровский называл «двоеверие» «ночной и дневной» религией. Это различие он определял следующим образом: «“дневная” культура была культурой духа и ума, это была и “умная” культура; а “ночная” культура есть область мечтания и воображения»[281]. Днем крестьяне молились Христу, а ночью поклонялись традиционным, привычным, идущим из глубины тысячелетий языческим богам, особенно семейным божкам.
На первом этапе христианизации Руси подобное было связано с тем, что последователем христианства вначале была элита древнерусского общества, и новая вера с трудом проникала в народную толщу. Однако, впоследствии «двоеверие» все меньше отражало собственно духовность и все больше превращалось в обряды, обереги, магию и в своеобразную защиту от житейских невзгод и напастей.
Поэтому такой признанный знаток язычества, как Аничков, обоснованно утверждал, что «двоеверцы», по сути, те же христиане, но обремененные неизжитым языческим религиозным сознанием. Прочно в научный обиход понятие «двоеверия» входило как отражение основных сущностных характеристик особенностей древнерусского мировоззрения большинства населения. В этом мировоззрении органично сочетались православие и дохристианские представления о мире и месте в нем человека.
«Двоеверие» не было, как пишут отдельные историки, своеобразным переходным мостом от язычества к христианству, а стало формой, в которой выплавлялись сущностные черты русского православия. Пантеон многочисленных христианских святых отражал и свойства прежних языческих божеств, а в почитании наиболее популярных святых присутствовали переосмысленные и переработанные языческие представления.
Как говорилось уже ранее, древнерусское почитание Богородицы соединялось с культом поклонения Земле и сопровождалось в церквях двоеверными рожаничными трапезами. В народных представлениях вместо языческого Перуна теперь на землю посылал грозы и молнии Илья-пророк.
В исторической литературе отмечается, что к канонизированным князю Владимиру, княгине Ольге, мученикам Борису и Глебу, образам других святых приписывались функции покровительства, сопоставимые с действием языческих оберегов[282]. Ученые отмечают, что в выдающихся памятниках письменности Древней Руси, в таких как «Учение о числах» Кирика Новгородца (1110–1157), «Послание иноку Фоме» Климента Смолятича (1110–1164), в переводной хронике Иоанна Малалы (ок. 491–578), в «Шестодневе» Иоанна Экзарха (ок. 900—?), содержатся элементы компромисса между православием и язычеством, что позволяет «считать этот пласт идейного наследия своеобразным книжным образцом православно-языческого мировоззрения»[283].
С неповторимой художественной силой этот «компромисс» присутствует в шедевре древнерусской литературы – в «Слове о полку Игореве». Одним из главных действующих лиц в этом произведении является одушевленная природа, активная по отношению к миру людей. Природа целиком на стороне дружинников князя Игоря. Она предупреждает их об опасности природными явлениями: солнце «тьмою окутано», тьма как предвестник беды, а ночь предупреждает о грозящей опасности бурей и молниями.
Природа разделяет горечь поражения Игоря – «никнет трава от жалости», «дерево в печали к земле приклонилось». «Слово о полку Игореве» поражает своим поэтическим видением красоты природы и ее непосредственным влиянием на судьбу ратников князя Игоря. Автор «Слова» прямо обращается к языческому прошлому. В «зачине» он пишет о том, что свой стиль повествования он взял у легендарного певца языческой древности Бояна. «Боян же вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками»[284]. Эти превращения Бояна перекликаются с языческими мифами, в которых люди перевоплощались в природные явления (грозы, облака, молнии и др.) и в животных, в данном случае в волка и орла. Однако автор «Слова» подчеркивал: если Боян воспевал славу Руси, то ему приходится воспевать «плач», противопоставляя горестное настоящее величию прошлого, а оно во многом языческое.
Текст «Слова о полку Игореве» свидетельствует о тесной связи «поэтического языка автора с традициями устного народного творчества, как они выступают перед нами в записях собирателей фольклора»[285]. Эта связь народного и высокого литературного языка будет характерна для русской литературы на всех этапах ее развития и выразит ее уникальность, неповторимый колорит, привлекательный для всего мира.
Проникновение народной (естественной, а не полученной свыше) религии в православие, органичное и естественное их переплетение обеспечат неповторимый национальный облик русского православия, как воистину народной религии, ставшей духовной сутью Руси. Общечеловеческая миссия русского православия заключалась прежде всего в том, чтобы, постепенно проникая и укореняясь в глубине народной, природно-архетипической стихии, принимая ее житейскую мудрость, возводить ее на высшие ступени духа. Только этим и можно объяснить наличие в русской душе такой особенности, как вселенность и универсальность[286].
А.Л. Устименко обоснованно пишет о том, что православие открыло язычникам духовное небо, но при этом «не принизило и не разорвало ее связи с природой и далекими предками»[287]. Оно не прервало связь поколений, не нанесло ущерб народной памяти как фундаменту единства людей. Напротив, углубило и укрепило ее, обогатив мудростью христианских истин. Если язычество звало человека всматриваться в окружающий мир, то православие предлагало заглянуть в глубины собственной души и в соответствии с ней, вдохновленной высокими христианскими смыслами, строить свою жизнь.
Язычество регулировало взаимоотношения человека с природой, а христианство – между людьми на началах братства. Языческое и православное начала слились и обеспечили превращение православия в подлинно народную религию. Духовная жизнь православной Руси строилась на прочном фундаменте дохристианских народных верований, что обеспечило ему необыкновенную стойкость и силу. Православие сливалось с народной жизнью и олицетворялось с Родиной. Недаром в Древней Руси защита Отечества воспринималась как, прежде всего, защита православия – главной и нетленной ценности русского народа.
Следует особо подчеркнуть, что православие – это не «перенаряженное язычество», а новая духовная суть, которая признает в язычнике образ и подобие Бога и поднимает уровень его веры от природного до божественного, сверхъестественного. Земная реальность по-прежнему обожествлялась как творение всемогущего, единого для всех Бога. Как и раньше, мир божественен, но теперь поклоняться следовало не Божьему творению, а Творцу. Так обреталась цельность мировосприятия, в котором земное и небесное соединялись, и это единство воплощалось во всемогущем Боге.
Устойчивыми были родовые связи, определявшие судьбу индивидуума, в которых личность ощущала себя звеном непрерывной цепи, не надеясь вырваться из нее по своей воле. Однако зависимость от рода была не пленом, а главным средством выживания в суровых природно-климатических условиях. Отсюда неистребимая тяга восточных славян, а позднее русских к коллективизму. Эти чувства многократно усиливала община – одно из самых устойчивых явлений российской жизни.
Академик Л.В. Милов отмечал: «Крестьянская община на протяжении тысячи лет российской государственности являлась важнейшим средством защиты крестьянского хозяйства от множества житейских неожиданностей, ведущих крестьянскую семью к разорению, нищете и смерти. Община не только спасала миллионы крестьян от пауперизации, она в значительной мере содействовала сохранению генофонда русского населения (впрочем, не только
