Я не знала, что сказать.
– Да, Лола забыла закрыть окно, и кошка выпала. Не удержалась на подоконнике. Наверное, ловила птицу. Приехала машина, но уже ничего нельзя было сделать. Они говорят, весной это часто. Кошки так и падают. Но нашей не повезло. На асфальт, и очень неудачно. Мгновенная смерть.
«Что ж тут неудачного?» – подумала я, но опять промолчала.
– После у Ло сразу явилась эта идея-фикс. Про Париж. Новая кошка не помогла.
– Ну так отпустите ее, пусть съездит, – сказала я наконец. – Что вы ее держите? – А про себя подумала: «Париж…Никогда, наверное, уже никогда в жизни… Не складывается как-то. И не сложится. А тут – девочка в шестнадцать лет». – А что… Она уже была в Париже?
– Да миллион раз, – ответил он. – Ну, не миллион, конечно, – и посмотрел на меня. – Прости, Лиза. Я как-то не подумал… Видишь, совсем не в себе.
– Ничего, – сказала я. – Но я бы ее отпустила.
– Это потому что ты своего Сашку балуешь.
– Наверное, – сказала я. И мне захотелось плакать.
Какие странные отношения, и как все непохоже. В самом деле, каждая несчастная семья… Его рассказы о дочке рисовали удивительные для меня картины чужого детства: несчастливую девочку, окруженную всем, что только можно пожелать, а главное – одаренную отцовской любовью, нежной и преданной, трогательной и заботливой… Мать готовит обед к восьми, семья в сборе за вечерней трапезой. Ради этого мы и должны сейчас расстаться.
– Ну, пора. – И я попросила счет. В «Оазисе» дело обстояло проще, чем даже в «Шоколадницах», и ритуальное питье зеленого чая с марокканской мятой почти не наносило ущерба бюджетам – ни его семьи, ни моей. Сегодня платила я.
Мы вышли в сиреневый туман, окутавший переулки у реки. Узкие переулки…
Он целовал меня в подворотнях, и серые тени пречистенских кошек разбегались, недоуменно озираясь и прячась за мусорными баками.
Неожиданно сквозь пелену тумана сверкнула первая звезда. Нет, не та – еще не полночная.
Но на семейный обед он опоздал.
Утром я шла на факультет, обогнув здание МГУ не справа, как всегда, мимо Клубной части – веера ступеней в храм знаний, там, где сидели две каменные фигуры с книгами в руках – мужского пола, в широких штанах, и женского – в широкой юбке, – а слева, чтобы хоть издали взглянуть на реку, что навсегда нас разделила, и на мост, что соединял нас иногда и ненадолго.
Из углублений и щелей изваяний у лестницы главного входа, наглухо, как обычно, закрытого, доносились нежные звонкие трельки. Это синички-лазоревки ликовали и суетились у своих гнезд.
Одно из них, судя по песне, прозвеневшей из моей сумки, оказалось в моем мобильнике. Кто это мне звонит? Странно, – подумала я, когда на экране высветился его номер. Он никогда мне не звонил, всегда писал эсэмэски. Почему, я и не задумывалась. Но так разволновалась, что нажала клавишу и только слушала его голос. Ответить не хватило духу: я не привыкла к телефонным разговорам.
Через секунду раздался привычный сигнал: письмо. Я открыла конвертик и прочитала:
«Я слышал твои шаги. Твой божественный лисий нарыск. Ровный стук каблучков по асфальту. Моя Фокси! Люблю».
Ноги понесли меня куда-то вверх, и я пошла словно по облакам. «Вот оно, счастье, – думала я. – Вот эта минута. И эта. И эта…»
Вдоль кованой решетки Ботанического сада из серой листвы высунулись букетики пролесок, ярко-синие, словно кусочки небесной ткани.
На кафедре пили кофе. Я смотрела в свою чашку и ждала. Недолго!
Чтобы прочитать эсэмэску и ответить, вышла в коридор.
«Я решил пожить недельку в той самой квартире, – писал он. – Мне надо работать, дома невозможно. Договорился».
В смятении я застыла с мобильником в руках. Что же теперь будет? Что мне делать? Экран все светился, в коридоре, меж дубовых панелей, было полутемно. Внезапно я почувствовала чье-то дыхание. У моего локтя кто-то пошевелился. Однокурсник и Митин приятель – из тех, кто никогда мне не симпатизировал. Он оказался не просто рядом – в опасной близости от текста на экране. Я быстро захлопнула крышечку.
Вошла в лабораторию, снова села за кофе и положила мобильник у самой чашки. Следующее письмо пришло через три минуты.
– Знаете, почему эсэмэски стали так популярны? – обратился к коллегам приятель Мити. – Вовсе не только из-за дешевизны!
– Почему? – спросили любители кофе-брейков.
– Потому что их очень трудно отследить частным детективам, – сказал он. – Телефонные звонки – легче легкого, а вот эсэмэски – почти невозможно.
– Откуда информация?
– А по «Рен-ТВ» слыхал. Там есть такая программа – не помню, как называется. Ну, короче, показывают, как частные детективы работают. Муж, например, нанимает, чтобы получить доказательства измены. Или жена…
– О-о-о!!! – ответили все. Я молчала.
Неужели правда? Тогда понятно, почему он мне никогда не звонит. Сегодня – в первый раз. Нет, этого не может быть.
Я посидела за столом еще несколько минут, допила кофе и, положив мобильник в сумку, вышла в коридор, а оттуда – в рекреацию. Подошла к окну и открыла телефон.
«Ты приедешь ко мне вечером, Лиза?»
Боже мой, – колотилось сердце. – Я этого просто не выдержу. Просто не выдержу.
Я отвернулась от окна.
Мой бывший однокурсник смотрел мне прямо в глаза и усмехался.
* * *
Алиса Деготь пристально разглядывала стену. На нежной охре – матовой клеевой краске – за десятилетия не появилось ни пятнышка. Зато время подарило стене цвет спелого абрикоса.
На стене не было ничего – только солнечный луч, а неподалеку от него, в центре, – копия какой-то картины в старинной раме, некогда хорошо отреставрированной. Но с тех давних пор бронза на резьбе рамы – виноградных листьях, головках и крылышках путти – успела уже потускнеть.
Картина же оставалась слишком яркой. А вот лицо женщины на портрете – слишком бледным. Алиса подошла совсем близко и застыла, напряженная, словно кошка перед добычей. Так она всегда смотрела на вещи – знаки судьбы. У нее было чутье.
Женщина-плясунья. Стриптизерша прошлого – нет, позапрошлого века. Но сколько же на ней надето! Сколько роз на юбке, полтораста лет назад казавшейся совсем короткой – целый сад прекрасных крупных ярких роз… А кружева, а красные кораллы… Прозрачное кружево белой мантильи на черных блестящих кудрях. Алиса взглянула на свою ногу – она казалась тонкой, словно веточка, рядом с крепкими стволами розовой плоти, обвитыми шелковыми лентами телесного цвета, – ногами тацовщицы-испанки.
Но лицо – белое, даже чуть желтое от страсти. Изгиб сухих розовых губ, эта полуулыбка, насмешливая и страдающая, презрительная и безнадежная – и черное пламя в глазах… Что все это значит? Зачем она здесь – в парижской квартире у Булонского леса, очень скромной, но именно такой, о какой Алиса мечтала – не могла и мечтать – всю жизнь? Почему именно эта женщина?
