— Кому нужно?
— Всем.
— О да, я понимаю, — сказал мистер Тонго. — Всем — это кому?
— Учителям. Школьной медсестре. Родителям детей, с которыми она играет. Тренеру по футболу. Учителю танцев. Нашим друзьям. Их детям. Друзьям мальчиков. Родителям друзей мальчиков…
— Зачем? — поинтересовался мистер Тонго.
— Зачем?
— Да, зачем всем этим людям нужно это знать? Что такого может случиться в школе, чтобы пенис Поппи повлиял на ее учительницу в первом классе или школьную медсестру? На какие такие совместные игры вы водите своего шестилетнего ребенка, что родителям ее подружек нужно знать всю ее медицинскую историю? Вы требуете медицинские истории ее подруг, когда они приходят поиграть?
— Нет.
— Нет. Так зачем им нужна ее история?
— Может, и не нужна, но они имеют право знать.
— «Право знать» подразумевает, что вы двуличничаете, лжете людям насчет чего-то, маскируете определенную правду. Вы двуличничаете или лжете?
— А разве нет?
— Нет. Вы не маскируете правду. Это и есть правда. Если бы вы говорили людям, что на самом деле она мальчик, это было бы неправдой. Здесь нет ничего такого, что кому-то нужно знать или кто-то имеет право знать. Вы не храните секретов. Вы уважаете право своего ребенка на тайну личной жизни, в чем она нуждается и на что имеет право, как и все мы.
Честно говоря, дело было не только в Поппи. Семьи, которые скрывают тайны, редко обходятся одной. Все они, точно военные гарнизоны, стояли на страже историй о том, кем были и кем стали.
За завтраком в один из первых дней учебы Ригель и Орион составляли план.
— Давай всем говорить, что мы на самом деле пираты, — предложил Ригель. — Я буду говорить, что меня зовут Черная Борода, а ты будешь капитаном Крюком.
— У тебя нет черной бороды. — Бен был явно разочарован тем, что они проделали путь через всю страну, а младшие братцы так и остались придурками. — А у него нет крюка.
— У меня есть крюк, — возразил Орион.
— А разве его поэтому звали Черной Бородой? — Черная Борода обдумал проблему. — Тогда я буду пиратом Щетиной.
— Мечтай! — фыркнул Бен.
— Пиратом Намек на Усы? Папа отдал мне старую электробритву.
— А ты разве ею пользовался?
— Я понял, о чем ты! — Безволосое лицо одиннадцатилетнего Ригеля озарилось идеей. — Я буду Безбородым пиратом! В Сиэтле это будет здорово!
Бен мог заново стать умником. Переезд подарил ему еще год откровений. К тому времени как ему исполнилось семь, дома, в Мэдисоне, все знали, что он умник, из-за чего умничанье никого не впечатляло. Учителя обычно возвращали его контрольные и тесты со вздохом: «пять с плюсом, как обычно» или «отличная работа, как всегда». Теперь же его работы снова держали в руках, затаив дыхание, сопровождая возгласами «ого!» и «великолепно!» и приглашениями записаться в классы углубленной программы и клуб дебатов.
А Поппи стала Просто Поппи. Не Поппи с пенисом. Не Поппи, которая была Клодом. Не Поппи, которая на самом деле мальчик. Просто Поппи.
И на этом фоне наиболее разительной оказалась трансформация Ру. После переезда от маленького мальчика в нем оставалось не больше, чем в Поппи. Он пока еще не казался вполне мужчиной, но Рози и Пенн уже видели его, ждущего своего часа, в лице Ру, внезапно приобретшем острые углы и первые волоски там, где всего пару недель назад все было округлым и гладким. Он бросил футбол, ибо, по его словам, тренироваться было скучно, но Рози представлялось, что это по причине наличия у новой команды квотербека и запасного квотербека. Ру опасался, что не настолько хорош. Он бросил флейту, ибо, по его словам, ему не нравился руководитель оркестра, но Пенну представлялось, что это из-за отсутствия уравновешивающего футбола, ведь в оркестре в основном играли девочки и слишком многого требовалось от новичка. В новом классе уже был парень, которого всегда выбирали президентом. Ру отказался от футбола и вместо тренировок сидел в комнате и дулся. Он отказался от всех клубов, за исключением клуба «Ру В Ярости» и «Не Хочу Говорить Об Этом». Из флейтиста превратился в пофигиста. Он не был мужчиной даже близко, но не был и маленьким мальчиком или даже большим. Как и Поппи, Ру внезапно оказался где-то между.
Рози и Пенну тоже пришлось упаковать прежнюю жизнь и убрать на полку. Учитывая, сколько времени заняла ее распаковка, казалось несправедливым то, что приходится снова заворачивать рамки в пузырьковую пленку, шпаклевать дыры, располосовывать кожу под ногтем большого пальца в попытке выдернуть крючки для фотографий из стен, но именно этим Пенн и занимался. После приезда Рози первым делом развесила фотографии. По ее словам, это создавало домашнюю атмосферу. Как она говорила, подумаешь, вся посуда, и книги, и зимняя одежда, и старые телефонные зарядки какое-то время постоят в коробках; нужно лишь постелить постели и повесить фотографии — и это уже твой дом.
Три недели после переезда семейство Пенна покрывало стены, улыбаясь дому сквозь время. Малютка Ру с крохотным в сравнении с ним новорожденным Беном в тот день, когда его привезли домой из больницы. Кармело держала на коленях близнецов, наряженных в шапки-индейки, в их третье Благодарение — по одному ребенку на колено. Рози обнимала за плечи обоих родителей в день вручения дипломов в медицинской школе. Она улыбалась в глаза Пенну из-под белой вуали, маняще закусив верхними зубами губу, которая с тех пор не знала губной помады, а он смотрел на нее с благоговением и восхищением. Подобными фото, безусловно, были благословлены стены многих домов, однако ему оно по-прежнему казалось не только чудесным, но и уникальным, таким, какое есть только у него, словно ни у кого не было подобной любви. В одной из лоскутных рамок стояли хеллоуинские фото — пираты, бейсболисты и маги, четыре тыковки и один принц Грюмвальд. Были ужасные школьные фотографии, и Пенн боролся против их помещения на стену (и проиграл), по одной на каждого ребенка в каждый школьный год: хулиганистые мальчишки, улыбающиеся щербатыми улыбками, с вихрами, торчащими во все стороны, как иглы у рыбы-ежа. И, разумеется, фотографии Клода: младенец, окруженный братьями в первый день рождения, малыш Клод, слегка пожеванный яком в контактном зоопарке (пожеван не он сам, только куртка, и встревоженное выражение крохотного личика, слишком драгоценное, чтобы его не запечатлеть, прежде чем вернуться к родительским обязанностям и отобрать ребенка у быка), Клод в шапочке с кисточкой в день окончания детского сада, двухлетний Клод в образе одного из восьми Сант (включая Юпитера) на одной новогодней открытке.
Эти фотографии покрывали коллажем одну высокую стену нового дома: семейная сказка, история, спрессованные любовь и время. Пенн глядел на них, чувствуя себя беспомощным. Пока все на новом месте не узнали правду о Поппи, фотографии следовало убрать обратно в коробки, потому что иначе — кто этот пятый маленький мальчик с серьезными глазами и робкой улыбкой? Ведь что это за родители, которые с любовью архивируют детство первых четырех детей и игнорируют последнего? Потому что, даже если Поппи поймет причины, Пенну была нестерпима мысль, что она — или Клод — будет потеряна, изгнана из их веселой банды, лишенная не только дома, но и прошлого. Детство Поппи имело значение, как и детство Клода, но Пенн все равно завернул фотографии обратно в пузырьковую пленку — пока не найдет способ рассказать эту историю.
