href="ch3.xhtml#id205" class="a">{205}.
Пятница 20 сентября была именинами Павла Петровича. Вечером при дворе состоялся ужин, на котором присутствовали великая княгиня и сэр Чарльз. Двадцать второго сэр Чарльз почувствовал себя плохо. Из-за сильнейшей головной боли он даже не смог прийти ко двору, как было принято по воскресеньям вечером. Недомогание длилось несколько дней. Его положение как британского посла становилось необыкновенно трудным, поскольку отношения между Россией и Англией ухудшились. Вот как сэр Чарльз объяснился в письме, которое он продиктовал для Екатерины:
«Как только в Лондоне станет известно, что Россия согласилась на Версальский договор [по которому ее союзники соглашались оказывать финансовую и военную помощь Австрии в войне против Пруссии/, моя страна будет смотреть на императрицу хуже, чем на врага — как на друга-изменника, который предал нас путем увиливаний, ложных уверений и оттяжек и который после ратификации договора [то есть англо-русского договора предыдущего года], гарантированной ее собственной подписью и Большой Печатью ее империи, истолковал его таким образом, что аннулировал всю обещанную поддержку»{206}.
Тем не менее Екатерину подбадривало то, что двумя днями раньше она смогла переслать сэру Чарльзу копию письма, отправленного Бестужевым графу фон Брюлу, в котором Понятовский характеризовался как идеальный для Польши чрезвычайный посланник.
Пятнадцатого октября императрица снова заболела: у нее случились конвульсии, во время которых «кисти вывернулись назад, ноги и руки стали холодными как лед, а глаза невидящими»{207}. После кровопускания она пришла в себя. На следующий день у нее было три приступа головокружения; она испугалась, что слепнет. Эти сведения Екатерина получила от своих внедренных шпионов: «Мой хирург, человек большого опыта и доброго нрава, ожидает апоплексического удара, который наверняка заберет ее»{208}. Мнение сэра Чарльза было таково, что если императрица умрет сейчас, великие князь и княгиня будут спасены: «Все преклонятся, все падут ниц перед вами, и вы взойдете на трон с такой же легкостью, как я сажусь к столу поесть»{209}.
В конце октября Август III назначил Станислава Понятовского чрезвычайным посланником при дворе Санкт-Петербурга; вскоре тот стал рыцарем Белого Орла. Но мать Понятовского, ярая католичка, которую Станислав глубоко почитал, была обеспокоена возвращением сына в Санкт-Петербург, к безнравственным и опасным адюльтерным отношениям. Станислав описал Екатерине устроенную ему сцену в духе характерной мелодрамы:
«Она пожала мне руку и ушла, оставив меня в самом ужасном и затруднительном положении, с каким я сталкивался в жизни. Я бился головой о стены, скорее вопя, чем рыдая. Я всю ночь не мог сомкнуть глаз и выглядел на следующий день как труп»{210}.
Императрица продолжала срывать планы сэра Чарльза и Екатерины, оставаясь живой. «Позавчера [она] отправилась стрелять тетеревов, и ей стало так плохо, что ее отчаялись привести в сознание. Но она очнулась, и это к лучшему»{211}. Сам сэр Чарльз в ноябре снова заболел, и из-за лихорадки и сильнейшей головной боли вынужден был диктовать письма, в том числе предназначенные Екатерине, своему секретарю. Он предостерегал ее против Бестужева, которого подозревал в желании избавиться в ближайшем будущем и от Понятовского, и от него самого. Тем временем Бестужев поздравил себя с завоеванием прочного расположения великой княгини, поскольку сумел вернуть ко двору Понятовского. Последнего поселили в доме напротив Казанского собора.
Новости о состоянии здоровья императрицы разлетелись по всем дворам Европы, и британский посланник при дворе Фридриха Великого запросил у сэра Чарльза сведений об отношении великих князей к Пруссии. Екатерина дала ему ответ, в котором преуменьшила свою значимость во-первых, никак не связала себя с Пруссией во-вторых и озвучила свой основной принцип в иностранной политике в-третьих.
«Великий князь из-за своих военных наклонностей пруссак до самой своей смерти. Это заходит так далеко, что наносит вред, отражаясь в его характере. Почти бесполезно говорить о великой княгине, так как не предусмотрено, что она будет иметь большую власть. Но мы удовлетворим ваше любопытство: она никогда не посоветует ничего, что, по ее убеждению, плохо бы влияло на величие и интересы России»{212}.
Сам сэр Чарльз — все еще нездоровый и неспособный потреблять твердую пищу — собирался просить отзыва, так как больше ничего не мог сделать для восстановления добрых отношений между Россией и Англией — по крайней мере до тех пор, пока не умрет императрица. Несмотря на то, что Екатерина передала ему, она страдала от сомнений по поводу своего будущего влияния; двадцать третьего ноября она писала: «Уверяю вас, я твердо намерена восстановить все то, что сейчас ликвидируется, если смерть не отберет у меня эту возможность»{213}. Двумя днями позднее она пыталась приободрить сэра Чарльза, описывая, насколько тяжело болеет Елизавета:
«Императрица — и я намеренно говорю о ней с вами в манере, которая немножко успокоит вас — в жалком состоянии. Она выходила вчера вечером, как раз когда накрывали обед. Подошла к нам с великим князем и сказала: «Я хорошо себя чувствую, больше не кашляю и не задыхаюсь, но из-за сильных болей в животе не могу носить тесную одежду». Так как раньше она говорила об устрицах, я заметила: «Мадам, эти боли могут быть из-за переедания». «Нет, — ответила она, — они у меня уже целых полтора года и никогда не отпускают». Прошу заметить, что она не может произнести трех слов подряд, не закашлявшись и не задохнувшись, и если она не считает, что мы оба глухие и слепые, могла бы и не говорить, что жаловаться больше не на что. Так как это заставило меня улыбнуться, я описываю сценку вам. Она может позабавить того, у кого нет других радостей»{214}.
Двадцать шестого ноября сэр Чарльз выразил надежду, что однажды Екатерина сделает Станислава Понятовского королем Польши. Он также сообщил ей, что Станислав очень низкого мнения о великом князе Петре: «Говорят, он каждый день напивается, и
