поддерживать интересы Англии при русском дворе. В письмах сэр Чарльз подает себя рыцарем, романтичным кавалером, выказывающим уважение своей идеализированной даме. «Мое сердце, моя жизнь и моя душа принадлежат вам. Я во всем считаю вас выше себя. Я обожаю вас, и это обожание заходит так далеко, что я ощущаю с уверенностью: я никогда не буду стоить вашего уважения»{194}. Он лелеял мечту, что однажды, когда Екатерина станет императрицей, он вернется в Россию в качестве английского посланника, чтобы «долго жить с вами в качестве преданного слуги и робкого друга»{195}. Он признается: «Мне хотелось бы иметь право свободно приходить и уходить, чтобы пользоваться часами вашего досуга, потому что я всегда буду больше любить Екатерину, чем императрицу»{196}.
Того, что Екатерина обладала мощным даром очаровывать, отрицать нельзя. Она также обладала сильным чувством собственного предназначения. «Мне хотелось бы испытывать страх, но я не могу: невидимая рука, которая ведет меня тринадцать лет по очень неровной дороге, не позволяет мне сдаваться, в чем я очень твердо и, вероятно, глупо заверяю»{197}.
11 августа Екатерина сделала смелый шаг, написав канцлеру Бестужеву, что хотела бы вернуть Понятовского в Петербург. Сэр Чарльз тоже поговорил с канцлером и получил обещание помощи, так как понимал, что только Бестужев может обратиться к премьер-министру Польши и Саксонии графу Генриху фон Брюлу и попросить о возвращении Понятовского в качестве личного одолжения. Сэр Чарльз сообщил также Бестужеву о природе взаимоотношений между Понятовским и Екатериной. Он считал, что канцлер готов помогать ей и ему можно доверить этот секрет. (Понятовский же считал, что Бестужев сам немного влюблен в Екатерину, а также что он пытался обеспечить ей как минимум одного любовника по собственному выбору.)
В тот же самый день Екатерина пожаловалась сэру Чарльзу, что великий князь приходит в ее апартаменты гораздо чаще обычного, нарушая ее уединение, чтобы поговорить о своем «новом увлечении — греческой девушке, которая служит у меня»{198}. Она сокрушается об ущемлении своей свободы, но дни ревности теперь позади.
4 сентября Екатерина сообщила сэру Чарльзу, что императрица — которая еще была очень даже живой — рассердилась на великого князя. Она пожаловалась, что его взгляды «противоречат всему, что тут Желается, что… они анти-российские… Ей сказали, что им руководят голштинцы, которые и внушают ему эти чувства. Она лично передала это канцлеру в воскресенье и вообще никуда не вышла, хотя и успела полностью одеться, так была рассержена»{199}. Екатерина также сообщает, что частично благодаря совету, который великий князь получил от сэра Чарльза, он прилагает все усилия, дабы переменить свои антирусские настроения, и становится «весьма разумным по многим вопросам»{200}.
Двумя днями позднее она с юмором, если не со злорадством, сообщает о последней причуде императрицы.
«А вот кое-что, вызывающее смех. Личность, на чей кашель вы жаловались вчера, ничего не делает, лишь болтает в уединении своей спальни о личном вступлении в командование армией. Одна из ее женщин сказала ей на днях: «Как вы можете? Вы ведь женщина». Она ответила: «Мой отец же командовал, неужели вы думаете, что я глупее него?» Следующий ответ: «Он был мужчиной, а вы нет». Она разозлилась и стала настаивать на том, что хочет сама идти на войну. Ей ответили, что милая дама неспособна совершить такой подвиг, она ведь не в состоянии подняться по ступенькам собственной лестницы, не запыхавшись»{201}.
Бестужев окончательно подпал под обаяние чар Екатерины и ревновал ее к обоим — и к сэру Чарльзу, и к Понятовскому, потому что они тоже пользовались ее благосклонностью. Однако тут было и кое-что большее, чем простая ревность: та власть, которую Бестужев рассчитывал получить в дальнейшем над Шуваловыми, могла основываться лишь на влиянии, которое он, как ему казалось, имел на Екатерину — возможную будущую императрицу. Поэтому для него было важно, чтобы в нем, а не в сэре Чарльзе или Понятовском, продолжали видеть наиболее близкого ей союзника. Жалобы Бестужева на расходы возымели действие: Екатерина решила еще сильнее надавить на него по поводу возвращения Понятовского. Теперь она находилась в депрессии, на грани болезни, тоскуя по Станиславу и вовсе не будучи уверена в успехе. Сэр Чарльз также оказывал давление на Бестужева, давая понять, что тот больше не будет получать финансовой помощи и останется без пенсии от Английского двора, если не займется этим делом. Он также пытается оказывать давление и на Екатерину: «[Бестужев] может сделать то, о чем вы просите, — если захочет»{202}. Однако поскольку ситуация становилась все более запутанной и чреватой опасностями — из-за того, что у императрицы зародились сомнения по поводу Понятовского, — сэр Чарльз предупредил Екатерину:
«Вы можете заставить меня говорить и делать все, что вам будет угодно, но когда я увижу, что страсть больше не слушает резонов, я буду возражать против ваших желаний с твердостью, равной потребности слушаться вас во всем, что может быть для вас полезно или просто доставлять вам удовольствие»{203}.
Но Екатерина дошла до отчаяния. Одиннадцатого сентября она написала сэру Чарльзу: «Я не знаю, что говорю и что делаю. Могу лишь искренне сказать: такое я испытываю впер — вые в жизни»{204}. Сэр Чарльз ответил и вовсе в несвойственной для посла манере:
«Одно слово от вас — и оно станет для меня самым священным законом. Когда я думаю о вас, мои обязательства перед Хозяином [то есть королем Георгом] тают. Я готов выполнить все приказы, которые вы отдаете — если они не опасны для вас самой, потому что в этом случае я сделаюсь непослушным, и моя твердость будет равна послушанию, с которым я выполняю все остальные распоряжения…
Я ваш, только ваш, и весь ваш. Я уважаю вас, почитаю вас, обожаю вас. Я умру в убеждении, что никогда не существовало равной вам по обаянию и чистоте, с подобной внешностью, сердцем и головой»
