Милку в кооперацию, а деньги за нее отложить, не тратить их ни на что — только на дочкину учебу. Жена заикнулась сначала, что лучше бы не Милку, а Тайку, но тут же сама поняла, что нельзя, реву не оберешься. Тайка ведь на глазах у детей выросла, они ее так забаловали, что потом от дома отучить не могли. Чуть отвернешься, а она шмыг на кухню и лежит у печки, сопит, закрыв глаза…
Да и Милку, конечно, жалко. С Милки заново начиналось его хозяйство здесь же, в Большой Малышке. Жене про это он не стал говорить, не ребенок ведь, но пригрел тихонько одну тайную мысль, нянчил ее, улыбался про себя, что все так удачно придумал. Правда, он слышал как-то от соседей, что нельзя, ничего из этого не получится, но соседи соседями, а пока сам не проверишь — не поверишь, это уж точно.
Выбрав день, когда народу в конторе было не так густо, он зашел к зоотехнику. Зоотехник, молодой парень, приехавший сюда два года назад после Омского сельхозинститута, сидел, зарывшись в огромные листы бумаг — составлял, наверно, какую-нибудь отчетность.
— Здравствуй, Федор, — сказал он и посмотрел на Федю усталыми от мелких цифирок глазами.
В Большой Малышке этот парень освоился быстро, со всеми был на «ты», а не на «вы». Выкают в деревне только учителя и самые главные совхозные начальники, чтобы держать дистанцию, а то, мол, не ровен час, никакой дисциплины не будет. Но тут была одна хитрость, про которую Федя догадался сразу. Зоотехник этот всех подчиненных ему доярок, скотников и пастухов называл не иначе как Анастасия, Михаил, Василий… — полным именем. И так получалось, что, назвав Федю Федором, он сразу как бы становился старше его, хотя был-то почти вдвое моложе. Федя про эту хитрость догадался сразу, но все равно всегда удивлялся, как это действует на людей. Вот и сейчас он почувствовал себя младшим — не подчиненным, простым пастухом, а младшим по возрасту — вот как получается.
— Я корову сдать хочу, — с ходу, напористо начал Федя, но потом сбился и зачем-то добавил: — Милку, — как будто зоотехнику только и дела было, что знать наперечет все Федино хозяйство и очень переживать, Милку или Тайку решили сдавать Микошины.
— Ну, это не ко мне, — обрадовался зоотехник. — Это в рабкооп иди или в сельсовет, они этим занимаются.
— Да нет же, это я сам знаю. Я хочу в совхоз сдать, понимаешь? А ты мне взамен яловую. Я тебе хорошую корову, а совхоз мне взамен яловую. А я ее — на мясо. Баш на баш, и все в дамках, так, да?
— Понимаю, — грустно сказал зоотехник. — Не ты первый такой умный. Только совхоз не частная лавочка и баш на баш у нас не положено.
«Положенных порят», — чуть не ляпнул Федя, вспомнив вдруг старую, еще его армейской молодости присказку. Там это главное слово было — не положено. В ответ на него-то и придумали эту присказку армейскую остряки. Но здесь же не армия…
— Это ж тебе не армия, — вслух сказал он. — Положено — не положено… Чуть что — так сразу: «не положено»… Ты сам думай: совхоз получает дойную корову, а взамен сбагривает яловую — это что, не выгодно?
Федя скис и последние слова выговаривал уже просто так, с разгону, остановиться не мог. Он как-то сразу понял, что все это бесполезно и глупо доказывать зоотехнику то, что он и сам наверняка знает. Если не положено — тут уж ничего не поделаешь. Если бы было положено, то, наверно, и без него бы догадались, не дураки же сидят.
— В совхозе каждая корова имеет свою именную карточку, — объяснял ему тем временем зоотехник. — Там весь ее род, все показатели отцов и матерей. У тебя хорошая корова, никто же не спорит, но она для нас неизвестно откуда и неизвестно кто, понимаешь? А у нас ведь учет, племенная книга, отчетность, и никак твоя корова туда не влезает, ни с какого боку. А так, конечно, выгодно. Если б можно было, мы бы сами хороших коров скупали, меняли, кому ж охота яловых держать.
— Ну да, — подтвердил Федя. — Все вроде все понимают, а без бумаги никуда.
— Так жизнь наша бумажная, Федор! — рассмеялся зоотехник и потряс огромными листами сводок. — Вот же она!
— Ладно, — сказал Федя. — Пойду.
— Постой, — спохватился зоотехник. — Скажи, как вы там. А то я все собираюсь заехать, да не успеваю.
— Пасем… Всю траву уже побили. Сейчас на Большой малинник ходим, там получше, а так гоняем как солдат на плацу — справа река, слева поля и ни шагу в сторону, сам знаешь.
— Ну да, — сказал зоотехник, уже не глядя на Федю, а углубившись снова в бумаги. — Ничего, дождь пройдет — трава поднимется.
Федя вышел из конторы и пошел домой; удивляясь тихо тому, как вдребезги разлетелось все от одного только слова «не положено». И самое удивительное, получилось-то все наоборот: получилось, что он, Федя, дурак и лезет со своими дурацкими планами, в то время как всем вокруг давным-давно известно, что к чему и как обстоит, и только он прет лбом, как недоумок, а потом стоит и еще удивляется Но чем ближе к дому, тем сильнее распалялся Федя на все это, на глупое свое положение, и его распирало желание объяснить все, высказать, и потому, придя домой, он тут же выкатил из гаража «Урал». Вначале хотел выкатить «Жигули», но было уже жарко, раскалилось все, как в духовке, на «Урале» по ветерку лучше.
Во дворе самая младшая, пятилетняя дочь — Федя звал ее Куропаткой — таскала за ошейник Тумана, неказистого, но злого, крепко натасканного на пастушью службу пса. Туман косился из-под налезшего на уши ошейника, упирался всеми четырьмя лапами, но привычно терпел.
— Пап! — закричала дочка. — Ты к дяде на речку? Возьми меня с собой.
У Феди, как всегда, когда дочка заговаривала с ним, ласкалась, — оттеплело в груди.
— Садись, Куропатынька моя, — забормотал он, сдергивая фартук с люльки. — Садись, ластынька моя.
Дочка залезла в люльку, Туман запрыгнул к ней на колени, и Федя Микошин вывел мотоцикл на улицу и по прямой рванул за село, на проселок, оттуда на грейдер, а оттуда уже снова на проселок и — к Ишиму.
И вот Федя у меня. Сидит в привычной уже позе, — одну ногу подогнул под себя, другую вытянул пистолетом — и ковыряет палочкой в земле. Роста он небольшого, но сбит крепко, как железная тумба. И черный весь, обгорелый и обветренный, только сверкает на голове ослепительно белая кепочка с пластмассовым козырьком и
