Книга Райский сад первой любви - Линь Ихань

Никогда не забуду тот день. Мы возвращались с Итин, и я сказала, что, пока Итин будет с учителем проверять сочинение, я кое-куда съезжу с сестрицей Ивэнь. Стоило словам слететь с губ, как я уже пожалела, ведь тем самым я выказала неуважение к праву Ивэнь на неприкосновенность личной жизни. Мы столкнулись в вестибюле с учителем, и Итин потянула меня к нему и защебетала про нашего учителя словесности, который прямо на уроках исполняет арии из пекинской оперы. Золоченый лифт закрывается, запирая нас внутри, как изысканная подарочная коробка, вот только я не могу решить, кто из нас получает подарок, а кто становится подарком; мне хочется одного – извиниться перед сестрицей Ивэнь. Я смутно слышу, как Итин говорит, что ария в исполнении школьного учителя – «хождение по краю пропасти», и с удивлением понимаю, что Итин в присутствии учителя тщательно подбирает слова, это очень напоминает выражение любви. А вот и седьмой этаж. Почему Итин не выходит со мной? Итин смеется и говорит: «Мы тебя проводили, теперь спустимся». Я в оцепенении выхожу из лифта. Пол из отшлифованного камня неровный, а подошвы моих тапочек совсем хлипкие. Я поворачиваю голову и вижу, что Итин и учителя неспешно сдавливают с обеих сторон двери лифта, словно бы закрывается занавес после выхода на поклон. Я смотрю на учителя, Итин тоже смотрит на учителя, а учитель смотрит на меня. Эта сцена длится очень и очень долго. Лицо учителя не закрывают, скорее, похоже, будто содержание жизни, обрамленное кавычками дверей лифта, выхолащивает редактор высшего порядка, в итоге из всего текста остается лишь лицо учителя. Перед самым закрытием дверей учитель, глядя прямо на меня, беззвучно шепчет: «Я тебя люблю!» Когда он растягивает губы, носогубные складки становятся ужасно глубокими. Морщины собираются и снова разглаживаются, разглаживаются и снова собираются, как разломы, сдавливающие вулкан, который намерен во всеуслышание высказаться. Я мгновенно поняла, что любовь этого человека была такой же объективной и прямолинейной, как лава, лава цвета крови с привкусом рвоты, которая сметает на своем пути деревья. Он порвал мне девственную плеву, пока всасывал в себя мои губы. Внезапно я подумала: «Учитель, я правда люблю вас». Из-за этой любви только казалось, что я живу на седьмом этаже, хотя по факту я поселилась на шестом. Я в гостиной учителя на шестом этаже – копия меня в спальне, а я в нашей квартире на седьмом этаже – копия меня в гостиной этажом ниже. С тех пор каждый раз, когда он просил меня взять в рот, у меня всегда возникала какая-то пронзительная материнская благодарность. Каждый раз я думала в глубине души: «Учитель сейчас доверяет мне самое уязвимое место».

В какую гостиницу он отвезет меня завтра? Покрытая испариной Сыци перевернулась, не понимая, то ли она только что спала, то ли лежала и думала. Она посмотрела на полоску света под дверью, которая все так же была разделена на два отрезка. Учитель по-прежнему стоял за дверью.

На грани сна и яви казалось, что это не тьма в комнате контрастирует со светом, а свет подчеркивает очертания домашних тапок учителя, тени тянутся в комнату, пока не растворяются в темноте. Тьма повсюду, и кажется, что тапки учителя могут верхом на этой тьме просочиться под дверь и беспрепятственно нырнуть под одеяло, чтобы пнуть ее. Сыци испытала такой ужас, которого раньше никогда не переживала.

Она услышала, как зашипела тихо открывающаяся дверь, а потом включился основной свет в спальне и дверь с грохотом ударилась о стену. Сначала вспышка молнии, потом удар грома. Учитель проворно вскарабкался на нее, залез руками под юбку, пощупал и радостно воскликнул: «Я так и знал, что ты меня обманываешь! Ведь не могли месячные только что закончиться?» Сыци устало ответила: «Простите, учитель, я сегодня правда устала». Устала, значит, можно врать? Простите.

Учитель с хрустом выламывал ей пальцы. Он не сходил в душ, и от него пахло как в зоопарке. Сыци очень удивилась, обычно он не раздевал ее первой. Его щетина была густой и вкупе с морщинами казалась лабиринтом из шипов. Она, как обычно, начала мысленно придумывать всякие сравнения. Внезапно производственная линия по сочинению красивых фраз взвизгнула, шестеренки, изначально попадавшие точно в пазы друг друга, начали разрывать друг друга острыми зубцами, конвейерная лента порвалась, потекла черная кровь. Это у вас в руках веревка, учитель? Раздвинь ноги. Нет! Не заставляй меня бить тебя. Но вы же даже еще не разделись, зачем мне раздвигать ноги? Ли Гохуа глубоко вздохнул, восхищаясь собственным терпением. Думай о пяти добродетелях. Любимая присказка президента Ма. Хорошо, что в бытность морским пехотинцем научился вязать узлы. Тут простой узел, там прямой. Ее руки и ноги будто бы тонули. Не надо, не надо! Все, что нужно продемонстрировать, отлично видно. Здесь узел восьмеркой, а здесь двойной. Ее запястья и лодыжки сдавливала и натирала веревка. Нет! Нет! Нет! Нет! Да, как краб. Нельзя фиксировать шею, если помрешь, тогда ничего веселого не будет.

Не надо! Нет! Крики Сыци вырывались из самого нутра, образуя пробку в горле. Да, это то самое чувство. Сыци знала, что в психиатрии феномен, когда душа покидает тело, называется «диссоциацией». Именно такое ощущение. Она смотрела на книги на полке и переставала понимать, что написано на корешках. Постепенно она перестала понимать, что говорит учитель, видела только, как шевелится рот, точно так же они с Итин делали с самого детства, но из родника словно бы бьют камни. Отлично. Душа сейчас покинет тело, я забуду про это унижение, а когда снова вернусь, то все будет нормально, как прежде.

Ну вот и все. Ее мамаша несколько дней назад подарила мне точно такого же игрушечного крабика. Ли Гохуа скромно улыбнулся. Думай о пяти добродетелях: умеренность, доброта, почтительность, воздержанность и уступчивость. Умеренность – это тепло телесной жидкости, доброта – сдерживаемая физическая сила, проявление почтительности – первая кровь, воздержанность – презерватив, ну а уступают саму жизнь.

В этот раз Фан Сыци ошиблась. После того как ее душа покинула тело, она больше не вернулась.

Несколько дней спустя железная дверь квартиры Го Сяоци была облита красной краской. В почтовом ящике лежало письмо, в котором была одна-единственная фотография – Сыци, распростертая, будто краб.