– Я жду.
Она ложится на меня грудью, ее черные волосы дыбятся электрической шерстью злобного, жадного зверя. Воздух без кондиционера веет жаром дикой степи, ее неистовые глаза сами обжигают распаленное солнце. Ее груди в моих ладонях добровольной жертвой на ритуальном круге. Я хочу жрать! До смерти!
– Пойдем!
Ледяной кафель жжет кожу, глаза режут лицо, когти – спину. Я вгрызаюсь в нее зрачками, она отвечает клыками. Ее пальцы визжат моей молнией, мои – отстреливают пуговицы ее шаманского рубища. Ррраз! Ррраз! Ррраз! Ее губы щепотью в моей руке, мои ноги в колодках ее бедер.
– Ненавижу! – рычит пантера.
Мой язык кляпом в ее рот, его распиливают резцы. Я рычу от боли. Я хочу еще!
– Ведьма!
Я вколачиваю ярость под шаманский бой барабанов. На! На! На! Еще? На! На! На! Она стонет, пружиня луком, я заряжаю ее стрелой, целя в самое яблочко. На! На! На! На!
– Придешь за ней сам. – Ее кожа в поту, моя тоже.
– Успею! – смеюсь я.
– Сволочь! – Ее губы дергают буквы, как куклы.
Я бью наотмашь по глиняным губам. Ее подбородок в крови. Я смеюсь. Ты ненавидишь, мне все равно! Я ненавижу другое!
– Животное! – Куклы пляшут святого Витта.
– Все мы животные! – Я ухожу, она плачет одна.
* * *
Я встретил гусеницу на улице вместе с клокочущей в моем нутре жестокой радостью. Она открыла кольчатые губы, я рывком притянул ее к себе, запечатав слизистый рот поцелуем.
– Ого! – засмеялась она. – Какой темперамент!
Мне хотелось вытереть губы, но шелковая слизь будоражила холодным отвращением. Я сдержался.
– Не опоздала?
– Вовремя! – засмеялся я. – Я много хочу. Пойдем.
– А как же выставка? – Она не сопротивляется, меня это устраивает. Для простецов картинки – чьи-то цацки. Можно отложить на потом. Не убудет.
– Я пришел, я сел, я ушел! – цитирую Элюара. Лаконично и емко. Я получил что хотел. Пора начинать второй акт. Что еще можно добавить?
Она смеется, запрокинув голову; широкие резцы блестят, на правом изнутри крошечный скол. Так подпиливают зубы парни, любящие парней, чтобы узнать своих. На ее щеках веснушки сбивают голландское масло, их запах – молоко и навоз. Полная шея лоснится атласом и потом. Жара… Мне тоже смешно. Меня не убудет?
Я поднял руку, возле нас тормознул частник.
– У тебя нет машины? – Бесцветные брови поднялись снисходительной аркой.
– Нет, – я чуть не расхохотался. Дурища. Вот дурища!
Она села рядом, я подтянул ее полное колено к себе. На нем две ямки, колено играет улыбкой, имитируя щеки. Забавно! А где же их зубы? Под ее коленом влажно, я стираю слизь пальцами и подношу ладонь к носу; ее зрачки расширяются, я улыбаюсь. Теперь мои руки пахнут фруктами – феромонами гусеницы моли-минера. Не ждал, но это не так уж плохо. Ее взгляд ловит мои трепещущие ноздри, она колеблется, не решаясь войти. «Приняла меня за каннибала?» – чуть не смеюсь я открыто.
– Какая запущенная квартира! – Она оглянулась, стены ощерились драными обоями.
– Не моя, – легко отрезал я. – В вашем городе я проездом.
Зачем врать, если ложь станет препятствием. У меня мало времени.
– Да? И откуда?
– Я уезжаю на днях. Это важно?
– Нет, – засмеялась она.
– Вот и прекрасно. Букет «Barbaresco» специально для тебя. – Я протянул бокал, ее складчатые, полные пальцы толстыми гусеницами расползлись по стеклу. За ним вино, прожорливая гусеница хочет есть.
«Barbaresco» – отличное красное вино. Молодое, но терпкое. Цветет спелым гранатом с апельсиновым блеском. Девушкам, лишенным сложности, подходит как нельзя лучше. Красит щеки румянцем. Ххха!
– Откуда вы знаете Сашу? – вязко спросила она, и мой живот внезапно свело необъяснимой тревогой.
– Я же сказал, я не знаю, – отрубил я. – Это шутка. Как я мог еще познакомиться?
– Смешно! – расхохоталась она. – Если бы не эта шутка, я бы никогда здесь не оказалась.
– Жалеем?
– Ну, – ее аномально выпуклые ногти застучали хитином по стеклу бокала. – Пожалуй, сейчас нет. Хотя…
– Это вино становится почти черным, вбирая в себя время, – нетерпеливо перебил я. – Тогда его пробуют ночью.
– И что же? – Она пригубила вино и закрыла веки. На них тоже складки. Ну же!
– Я бы хотел попробовать и до, и после.
Я отпил глоток и обвел языком дугу кольчатых губ. Мой «Barbaresco» сложился с ее, я почувствовал разочарование. Не успел узнать ее собственный вкус и запах – гусеница окуклилась раньше, надев непроницаемый хитиновый кокон. Она ответила, скрестив язык с моим, он медленно вполз в мой рот толстой слизистой гусеницей. Йес! Кажется, меня зажигает! Я наездник, жрущий гусениц. Такой шелк мне по вкусу!
– Хорошее вино, – низким голосом сказала она.
Ее тембр показался знакомым, и мне снова свело тревогой живот. Да к черту! Я опрокинул гусеницу на лопатки, она погрузилась в запах постели, который хотелось забыть.
Моя рука гуляет по упругой горе фламандского мяса, изучая географию Фландрии. Живот – городская площадь Лувена, груди – купольные своды удвоенной воображением антверпенской биржи, ноги – реки Рюпель и Шельда, в глазах дождит Северное море. Фландрские реки обтекают меня, я вижу сочное тело библейской Вирсавии. Персиковая волглая кожа нежна, на ней красные полосы моих ногтей. Я получил все, что хотел. Теперь моя память просит того же.
– Мне нужно позвонить, – вдруг сказала она и свесилась с кровати к сумке вместе с парой объемных грудей. Я увидел на яблоке полного локтя заманчивую ямку. Лепота!
– Это ты? – спросила она телефон. – Помнишь Мальцева? Так вот. Прошло десять лет. А я не забыла.
Она отключилась и рассмеялась.
– Кто? – лениво спросил я.
– Никто. Должок забрала.
Она щелкнула сотовым телефоном и снова засмеялась.
– На память! – Ее паутинистые глаза выцелили мои и укусили. – Мне нужно идти.
Она ушла, я остался дышать ее запахом. Фрукты с кислинкой. Стали уже подгнивать? Ххха!
* * *
Я проснулся от крика. Он выбил сон ударом в солнечное сплетение, швырнув меня из темноты в темноту. Я весь в поту от безумного крика забытой, любимой, единственно любящей женщины. В тесном черном мешке невыносимой тревоги и страха, где навязчиво шуршат крыльями тысячи бабочек. Я прижал руку к груди, сердце выпало на ладонь безумным комком.
– Не надо! Не забирайте! А-а-а!
Крик нагой женщины пахнет животным ужасом и вечной печалью. Женщины давно нет, ее лицо давным-давно вырезано из памяти и стерто временем. Но сейчас я увидел ее как тогда.
