– Вам плохо? – Поодаль остановилась старушка – божий одуванчик. На лице искреннее сочувствие, искренняя опаска и искренняя надежда – вдруг помру на ее глазах? Божьих одуванчиков вставляет жизнь, если кто-то дает дуба?
Я помотал головой, божий одуванчик остался торчать рядом. Видимо, надежда на счастливый исход еще не угасла.
– Кто с тобой? – спросила она.
– Мать Тереза с ключом от газовой камеры.
Честное слово, я чуть не заплакал. Я – здоровенный конь с яйцами! Да что со мной? Будь ты проклята!
– А музыка будет? – вдруг спросила она. – Там… На траве?
– Напою. – Я дрыгнул ногой, в зеркале расплылась чья-то улыбка. Моя?! Дурень! Вот дурень!
* * *
Если вы не видели идиотов, приходите в сквер у театра драмы. Там легко можно обнаружить мужчину, который смешон. У него на башке дурацкий колпак и забрало.
– О-о-ой! – Она упала на траву, смеясь. – Это самба?
– Угу.
Я смотрю ей в глаза, кофейная радужка переливается фасеточной пенкой всех цветов радуги. Она лежит рядом со мной. Я вижу, как она дышит, наполняя воздухом мои легкие. Она далеко – на расстоянии вытянутой руки, и близко – я снова слышу запах джиды. Меня он волнует, как… весна. Весна валится на меня белыми цветами жасмина и персидской сирени, ее волосы – солярной джидой. У них одуряющий запах тяжелых наркотиков, запрещенных всеми полицаями мира. Их вводят в нос, чтобы поймать кайф, и они действуют мгновенно, снося башню. Я уже вижу себя в зеркале ее роговицы, в рамочке из синего неба и облаков.
Я умер?
– Никогда бы не подумала! – не верит она и смеется. – Зачем ты пришепетывал и кричал?
Мне хочется сказать, что так бывает, когда умирают от взрыва шишки глупости, но вместо этого говорю:
– Так звучит куика – самый нелепый музыкальный инструмент. Благодарно повизгивает и плачет басом, если ее потереть мокрой тряпкой. У куики самый идиотский голос.
– Куик! А! – ору я. Девушки смеются.
Оказывается, в моем оркестре куика – я. И мне жаль себя до смерти!
* * *
Ночью на меня пикируют черные бабочки ночи. Меня подбрасывает от отвращения и первобытного страха. Живое отродье умерших душ марширует тощими ножками к моим подмышкам, чтобы жрать мой пот и тянуть мою душу. Я ничего не могу! Я пробую писать, но ничего не выходит. Замысел есть, кисть не ложится. Замысел , твою мать! Я кружу зверем в про́клятой клетке с тремя зарешеченными окнами. Из угла в угол, от окна к двери. Ничего! У меня есть деньги и есть перфекционизм. Мне не нужно мазать поделки, чтобы жрать. Меня покупают и знают. Десять-двадцать тысяч зеленых за холст. Не меньше! Я желаю не падать, а подниматься! Это понятно?! И мне остохренело ждать!!!
Страх и ярость носят меня из угла в угол. От окон – кресты, от двери – ноль, сверху – краснокосыночная ехидна. Дешевая поделка богом забытого мазилы! Ты – мой?! Хрен тебе! Ярость и страх раздувают ноздри, я слышу запах гнилья и подтасовки. Меня преследует запах стоячей воды. Всё! Всё им воняет! Смердит отовсюду! Ненавижу! Сссука!
«С» выстреливает изо рта, разбивая стул вдребезги. А-а-а! Еще?! На! На! На! Сволочь!
– Рита? Это Марат. Не забыли?
– Нет! – смеется она.
Я вижу, как кольчатые губы поднимаются горбиком, и меня сводит это с ума! Мне повезет! Ё… твою мать! Раздавить овцу! Чтоб следа не осталось от этой вони!
– Приезжайте сразу на выставку. Я вас встречу. – Рублю слова, отбивая их яростью, как кувалдой.
– Не раньше восьми.
– Отлично!
– А потом? – понизив голос, спрашивает она.
– Все, что пожелаете! – Смеюсь во все горло. Мне повезет!
– Я много чего хочу.
– Не больше меня!
Что может сравниться с тем, что хочу я? Ничто!!!
* * *
Ненавижу смотреть чужую мазню с потусторонним прицепом. Пришел заранее и обнаружил траурницу в тесном кольце самцов. Я – мимо, она не повела бровью. Ведьмины глаза рыщут по другим лицам. Ххха! Я посмеялся от души. Мне везет! Прошелся по залу, смеясь. Картонку с безголовой бабой цвета стоячей воды лапают чужие зрачки. Они все так похожи? Их общий запах – болотная вонь?
Сделал второй круг, и вдруг меня что-то торкнуло. Я резко обернулся, живот сжало предчувствием финала. Кругом дымная чернота; в пятне оранжево-красного цвета, как внутри пылающего костра, три согбенные, скрюченные затаенной злобой старухи. Все глядят в одну точку, скрыв шагреневые лица старым тряпьем. Смотрят тайно, исподволь, подсекая и подрезая невидимую жертву. Видны только глаза, поджатые ненавистью скобы губ и крюковатые пальцы, хищно свернутые птичьей лапой. Три ведьмы ждут, их глаза прядут зло душной сетью.
– Как тебе?
– Впечатляет, – хрипло сказал я. – Почему три?
– Диавол троицу любит! – засмеялась она. – Считай – звериная интуиция.
– Да, – автоматом согласился я.
У каждой ведьмы свое лицо, я их знаю. спиной, но голова следит, обжигая взглядом. Как я сразу не понял? Глаза не встраиваются в благостную картинку. Ее глаза жгут, я не увидел противоречия. Не прошел, а задержался. Поэтому?
– Спасибо, – тихо сказала она. – Я думала, ты не придешь.
На ее лице ожидание радости, надежда и страх. Ее лица меняются, мелькая слайд-шоу, мне смешно. Не ради тебя, хочется сказать мне. Я пришел за твоим талантом, дурища!
– Я пришел за твоим талантом.
– Спасибо, – шепчет она. На ее глазах слезы, мне смешно. Если бы мне было не наплевать, я бы удивился – у черной пантеры оказались вставные челюсти вместо клыков.
– Что они хотят?
– Клевета и сплетни родились вместе с женщиной. Слова тяжелее кулака. Один удар – и соперница в грязи. А добивает смех. Был человек, нет человека. Теперь ее мужчина – твой, – смеется она. – Все вы слабаки. Обойдете лежачего, отвернетесь. Не царское дело быть добрым самаритянином. Засмеют.
– И кто ты среди них?
– На четвереньках, – не улыбнулась она. – Я устала ждать.
– Не везет! – смеюсь я. – Время идет, надежда тает. Забудь!
– Надежды нет. Я состарилась, она умерла. Хочешь, купи мою ненависть на память.
– И сколько же она стоит?
– Одну ночь! – смеется она, ее противоестественно длинные глаза вертят вокруг меня шаманский кокон, складывая узор из трех черных птиц. Три птицы смерти слушают, видят, молчат. Мне жжет живот жгучим желанием.
– Я всегда этого хотел, – сами говорят мои губы.
– Не знаю, – черная пантера скалит клыки, их сухая эмаль рвет мне глаза. Карагалинская ведьма!
– Сегодня ночью, – говорит за меня чей-то голос.
