отвечал лейтенант. А за что тогда? Ответа на этот вопрос Воронцов не знал. Но ответить что-то было надо, иначе эти идиоты увезут в свой Техас убеждение, что Распутин был коммунистом и вместе с Лениным боролся против царя, вот только у Распутина были любовницы, а Ленину ничего не досталось.
– Так почему убили Распутина? – не унимался Джим.
– Потому что он был сукин сын, – не выдержал лейтенант. – Друзья, подождите секундочку тут, кажется, наш Арсений Федорович нуждается в помощи.
И он решительно нырнул в кусты, надеясь зайти с тыла к скамейке, на которой Алсуфьев любезничал с незнакомой женщиной и успеть хоть что-нибудь услышать.
Увы, он опоздал. Когда сквозь кусты он увидел спину Алсуфьева, тот уже поднимался со скамейки. Отвесив даме напоследок небольшой поклон, он завертел головой, высматривая своих товарищей. Лейтенанту срочно пришлось бежать назад и делать вид, что отходил он исключительно по малой нужде.
– Познакомился с милой девушкой, – как бы между делом сообщил всем Алсуфьев. – Пригласила меня вечером в гости.
– Вечером у нас – театр имени Кирова, – обеспокоился Воронцов.
– Девушка взрослая, самостоятельная, так что встретиться сможем и после театра, – успокоил его Арсений Федорович.
Но слова эти успокоили лейтенанта весьма мало, а если говорить прямо, то совершенно не успокоили. После вчерашнего разговора, когда, казалось, завязались между ними обычные человеческие отношения и вполне понятная симпатия, окорачивать клиента было как-то неудобно. Но это простому человеку неудобно, а комитетчику удобно все. Их, среди прочего, учили отсекать все человеческое – симпатии, антипатии, любовь, ненависть и прочие не имеющие отношения к делу чувства. Легче всего оказалось отсекать симпатии, труднее всего почему-то – ненависть.
Но в данном случае и отсекать-то особенно было нечего, кроме некоторого чувства неловкости.
– Жаль вас огорчать, но нельзя, – сказал с сожалением лейтенант. Разговор шел по-русски, поэтому супруги Кроули ничего не понимали.
Алсуфьев слегка нахмурился: почему это нельзя?
– Потому что запрещено.
Эмигрант глядел на него с удивлением. Пришлось объяснять, что могут быть провокации.
– Вы шутите, – пожал плечами Алсуфьев. – Какие еще провокации – это просто случайная девушка.
– У нас не бывает случайных девушек, – объяснил Воронцов. – У нас все девушки – гражданки СССР.
– И вы полагаете, что с ее стороны возможна провокация?
– Не с ее, – вздохнул лейтенант. – С вашей.
Изумление Алсуфьева нарастало с каждой секундой. Неужели их любезный гид полагает, что он будет провоцировать случайную знакомую? Непременно будет, отвечал Воронцов.
– Да зачем мне это нужно? – не понимал собеседник.
– Вам – не нужно, – согласился лейтенант. – Зато нужно КГБ. Они параноики, – тут Воронцов понизил голос. – Любой контакт без присмотра официальных лиц считается у них провокацией. Вы уедете в свою Америку, а в отношении девушки примут меры. И меры эти могут быть довольно суровыми.
Говоря все это Алсуфьеву, он прикидывал, не перегнул ли палку. Может быть, стоило поотпустить вожжи – пусть бы пошел к девушке, наружка все равно за ним проследит. А ну, как не проследит, а ну, как упустит? И это при том, что как раз с девушкой этой, скорее всего, запланирована у них не чистая советская любовь, а именно, что шпионский, если не вообще террористический, акт. Нет, граждане, так просто он эмигранта не отпустит. Во всяком случае, сам, без указаний сверху, он на это не решится. Вот сейчас они вернутся в гостиницу, Воронцов позвонит полковнику и поделится с ним своими сомнениями. А там уж как начальство решит.
Успокоенный этими мыслями, он с чистой душой проводил всю команду к гостинице. Поужинали и отправились в театр. Оперу лейтенант не любил, в отличие от балета. Там все-таки девушки почти голые пляшут, а тут чего? Грузные, как шкафы, певцы и певицы вопят во весь голос, и все неразборчиво. Однако американцам опера очень понравилась, а у Алсуфьева, заметил лейтенант, глаз и вовсе наполнился слезой. Вспомнил детство золотое, дореволюционное, догадался Воронцов, дворян, бояр, всяческих князей и прочих эксплуататоров. Разумеется, он думал так в шутку, и вслух бы ни за что не сказал, но эмигранту, похоже, было не до шуток. Было ясно, что ему эта боярская, золотошубная, первобытная Россия понятнее и ближе, чем нынешний Советский Союз. Странные все же люди эти белогвардейцы, очень странные…
Так или иначе, сам он на представлении так и не смог сосредоточиться. Во-первых, потому что, как уже говорилось, оперу не любил и терпел только по работе. Во-вторых, его не отпускали сомнения насчет дальнейших действий.
Еще до представления, в начале ужина, он отошел как бы по нужде и от администратора гостиницы заказал разговор с полковником Дерябкиным. В разгар десерта на пороге ресторана явилась администраторша и поманила его пальчиком. Выяснилось, что на месте шефа нет. Это озадачило лейтенанта. По-прежнему неясно было, что делать – держать ли Алсуфьева при себе или дать ему свободу действий? Теоретически можно было бы посоветоваться с ребятами из наружки. Но на это он тоже не решился. Во-первых, это было бы непрофессионально, а во-вторых, он никак не мог их вычислить. Либо они держались на солидном расстоянии, либо такие уж были мастера своего дела, которых засечь никак не получалось даже ему, профессиональному контрразведчику.
В конце концов опера кончилась, хотя к финалу он уже, признаться, совсем почти отчаялся. Они вернулись в гостиницу и засели в номерах: Кроули у себя, они с Алсуфьевым – в своих комнатах. Лейтенант заметил, что сосед ушел к себе мрачнее тучи. То ли злился, что не дали ему с девушкой поразвлечься, то ли – что его шпионское задание срывается.
С другой стороны, может, оно и лучше, что дуется. Во всяком случае, новых разговоров о прогулках не заводит. Или все-таки надо было отпустить эмигранта и Воронцов совершает ошибку? Главное дело, даже посоветоваться не с кем. Вот если бы майору Фетисову позвонить… Но нельзя, никак нельзя. Дерябкин четко приказал – не говорить о деле вообще никому.
Черт, но куда же подевался сам полковник? Почему его нет на месте, хотя сам же говорил, чтобы звонить ему в случае малейших сомнений. И вот они, сомнения, а звонить, получается, некому.
С другой стороны, полковник Дерябкин – серьезная фигура, у него могут быть дела поважнее, чем какой-то там отдельно взятый шпион. Придется самому соображать, думать, как говорит майор Фетисов, непосредственно головой. А как ей думать, если в детали дела его так и не ввели? И, кстати, почему не ввели? Полковник не захотел? Почему не захотел – другой вопрос. Но как прикажете вслепую разрабатывать объект?
Чем больше думал Воронцов, тем более мрачным и бесперспективным казалось ему все предприятие. До какого-то времени судьба хранила его от серьезных ошибок, но сколько такое везение продлится еще?
Неожиданно в дверь постучали. Лейтенант поднялся, высунул голову из номера. В коридоре, очаровательно улыбаясь, стояла Сара Кроули. Зеленое платье туго облегало восхитительные формы, черные глаза лучились в свете электрических ламп, губы призывно алели, открывая ряд аккуратных, ослепительно белых зубов.
«Не женщина, а какой-то рекламный плакат», – с неудовольствием подумал лейтенант. Однако же виду не подал, тоже улыбнулся как мог приветливо и осведомился, чем он может быть полезен госпоже Кроули, заметив краем глаза, что коридорная с любопытством смотрит на них.
Госпожа Кроули, однако, не пожелала вступать в разговоры. Она просто молча втолкнула его в номер, захлопнула дверь, и буквально припечатала к стене. Теперь он чувствовал на себе все ее тугие выпуклости, ее дыхание горячило ему лоб.
– Ты, – прошептала она, не сводя с него черных глаз, – ты самое сильное чувство в моей жизни. Ты страшно сексуален. Я хочу тебя, хочу секса с настоящим коммунистом. Ты – наследник Сталина, ты потомок Распутина, я схожу с ума.
Тут она опустила руку вниз и стала ощупывать его так, что у него глаза полезли на лоб.
Вообще-то он не любил таких лошадей, ему больше нравились девушки миниатюрные, изящные, тем более, что он и сам не был великаном. Но тут его никто не спрашивал, служба есть служба. Другой вопрос: обязан ли он по долгу службы удовлетворять каждую взбесившуюся дамочку?
Все эти
