Я подошел к нему с фуражкой в руке и, почтительно остановившись в двух шагах, проговорил:
– Командир, какие будут ваши распоряжения и приказания относительно нашего пленного?.. Чувство человечности требует не оставлять его больше в этом положении… Прикажете перевести его в трюм?
Выражение невообразимой жестокости появилось вдруг при этих моих словах на аскетическом лице командира, и красивые губы его сложились в злобную усмешку.
– Да, твоя правда! – угрюмо ответил он. – Надо покончить эти старые счеты… Розетта, Флоримон, идите с Клерсиной вниз, в кают-компанию, и оставайтесь там, пока я не позову вас!
Приказание это было отдано так решительно и так безапелляционно, что дети и не подумали протестовать. Они встали и, внутренне трепеща, направились к лесенке, ведущей вниз. Им пришлось обойти кругом, так как связанный Вик-Любен, лежавший напротив лесенки, преграждал дорогу.
Едва успели стройные фигурки молодой девушки и ее маленького братца скрыться из виду, как командир приказал своим обычным, громким и отчетливым голосом:
– Развязать этого человека!
Это было делом одной минуты. Несколько матросов разом бросились исполнять приказание командира.
– Привязать его к матче, – продолжал тем же тоном Жан Корбиак, – и дать ему пятьдесят ударов плетей, а затем повесить на большой рее!
Мертвая тишина была ответом на этот приговор. Конечно, в то время никто не придерживался особо гуманных воззрений или хотя бы того сравнительно более мягкого обращения с людьми, какое мы теперь встречаем на судах, и телесные наказания были тогда в широком употреблении. Каждый матрос мог ожидать, что ему придется когда-нибудь испытать на себе унизительное наказание плетьми. Но это наказание, в качестве предварительной пытки перед казнью, а, может быть, главным образом холодный, презрительный тон, каким было оно отдано, заставили меня невольно содрогнуться.
Но я был дежурный, и мне не оставалось ничего более, как только беспрекословно повиноваться. Чуть ли не более расстроенный, чем сам приговоренный к казни, я повторил приказание командира и назначил людей для исполнения казни. Вик-Любен, обнаженный до пояса, был привязан к грот-мачте. Старший парусник, вооружившись толстой узловатой веревкой, которую он дважды обмотал вокруг своего кулака, был готов по первому знаку начать свою работу.
В этот момент Вик-Любен отчаянным усилием сумел повернуть голову назад и, обращаясь к Жану Корбиаку, с мольбой воскликнул:
– Командир, не пощадите ли вы бедного человека?
При этом его обычный акцент креола придавал его речи какое-то сходство с детским лепетом и звучал как-то особенно забавно.
Эта неожиданная, наивная мольба о пощаде была так неуместна, что я невольно улыбнулся, но командир и бровью не повел, точно не слыша ничего.
– Начинай! – скомандовал он матросу, державшему плеть.
Я отвернулся. Веревка просвистала в воздухе и с сухим, резким звуком ударилась о тело негодяя, который громко взвыл.
В тот же самый момент другой пронзительный крик раздался с кормовой части – и Розетта, выбежав наверх, с мольбой бросилась на шею отцу.
– Пощадите, пощадите, папа, дорогой! – восклицала она дрожащим голосом. – Простите этого несчастного, который теперь уже не в состоянии никому вредить!.. Будьте великодушны! Будьте тем, что вы на самом деле!.. Я знаю – этот человек по-прежнему будет ненавидеть вас и всех нас. Знаю, что он не стоит того!.. Но не все ли равно?.. Простите по доброте своей души!.. Простите, дорогой, отец, прошу, молю вас!.. – И она, едва держась на ногах, трогательная, бледная и прекрасная, с мольбой простерла к нему руки.
Никто не мог бы отказать ей, тем более ее отец, к которому она вернулась после столь долгого отсутствия.
– Пусть будет по твоему желанию! – отвечал он тоном высокомерного, презрительного безучастия, с каким вообще относился ко всему этому делу. – Отвяжите его, – приказал он, – я дарую ему жизнь по просьбе той, которую он не побоялся оскорбить! Заковать его в кандалы!
Злобная радость тотчас же сверкнула в глазах Вик-Любена. К нему разом вернулся весь его апломб. Едва только его успели отвязать от мачты, как он с возмутительной фамильярностью обернулся к группе, центром которой являлись командир и его дочь, и кланяясь довольно развязно, пробормотал в адрес последней:
– Премного благодарю вас, мадемуазель!
– Убрать отсюда этот мусор! – крикнул командир грозным голосом, и Вик-Любена поспешили увести в трюм.
После того Жан Корбиак как будто успокоился, поцеловал свою дочь и затем обратился ко мне с печальной улыбкой.
– Ах, дети мои, как видно, нет справедливости на свете! Миловать такого негодяя, тогда как сотни и тысячи прекраснейших людей подставляют грудь под выстрелы, не встречая ни малейшего сожаления!
– Но что вы теперь думаете делать с ним? – осведомилась Розетта.
– Право, не знаю! – ответил он. – Там увидим! Можно будет высадить его на первом попавшемся берегу, чтобы там он заставил себя повесить. Я даю ему на это шесть месяцев срока!
– Разве мы будем останавливаться в пути?.. Я полагал, что мы идем прямо во Францию! – заметил я.
– Не знаю… увидим… В море никогда никто не может сказать, что будет!.. Быть может, мы пристанем к Бермудским или к Азорским островам.
Те несколько недель, которые следовали за этим, могут считаться одними из счастливейших в моей жизни. Погода по-прежнему стояла превосходная, не переходя, однако, в штиль. «Эврика», точно чайка, скользила по волнам, уносясь вдаль, к нашей родине, и не причиняя нам никаких хлопот; только время от времени приходилось то убавить, то прибавить парусов. Служба на судне была столь неутомительна, что, чередуясь посуточно, отец мой и я несли ее без малейшей усталости. Ежедневно мы являлись к командиру с донесениями и для формы получали от него приказания, но, в сущности, все дело шло само собой.
Мы оставили уже за собой и Мексиканский залив, и Антильские острова. Уходя из тропиков, чтобы пользоваться более свежими ветрами и избежать чрезмерно сильной жары, мы находились уже под тридцать седьмой параллелью, успешно подвигаясь вперед благодаря благоприятным ветрам. Жизнь наша шла мирно и приятно; в дружеских, задушевных беседах проходили целые вечера; устраивались также и общие чтения, или строились отрадные планы будущего, или вспоминалось прошедшее. Я от души желал, чтобы такая жизнь продлилась навсегда, и чувствовал, как с каждым днем и с каждым часом в душе моей росло и крепло чувство почтительного уважения к командиру, чувство восторженной любви к Розетте и братской нежности к маленькому Флоримону. До того времени я не испытывал ни малейшего чувства ни к кому, кроме своего отца. Этой привязанностью я вполне довольствовался, никогда не искал и не желал других. Однако новая дружба, это новое взаимное чувство по отношению к двум молодым, чудесным существам вносило неведомую доселе прелесть в мою жизнь.
