Марфуша, видя, что я кошусь на такое странное поведение вроде бы серьезного мужика, наклонилась ко мне и зашептала:
— Ты ж знаешь Алину нашу! На работе-то она сурова конечно, но душа-то у ей сердобольная. Губы подожмет, вроде глянешь на ней — сурьезная, а она уж давно разжалобилась, помогать надумала. У Иваныча-то внучка зимой захворала, воспаление в легком было, думали все — помрет девка. Ан нет, Алина наша выходила ее… ну, и Агапиха тож подмогнула. Только про ту говорить никому не след, вот теперь Алина одна благодарность-то Иваныча и принимает. Уж полгода прошло, а он все не угомонится… но, опять же, девоньку-то свою они почитай тогда похоронили…
Вот, опять эта Агапиха… вездесущая какая-то бабка… а так-то, уважают Алину нашу и хорошо, значит есть за что. И я, кивнув Марфуше, отстранился.
А там и доехали вскоре.
Двери в Архангельскую церковь стояли открытыми, но людей на пороге видно еще не было, и значит, отпевание покойницы не окончено пока. В сам храм ни я, ни Алина не пошли. Но вот Марфуша, не глядя на мою невестку, направилась внутрь, а дядя Сеня кепку снял и перекрестился на вход, не скрываясь.
Я с интересом покосился на Алину. Было видно, что ей это не по нраву, да и Маняшу она придержала за руку, что б та за Марфой не увязалась, но вид сделала, что вроде и не заметила ничего. Ну и правильно, что возьмешь с этих, дремучих?
Но вскоре народ из храма стал выходить. В общем-то, и народу того было не много — на улице-то перед домом, да еще когда я врача привез, колготилось гораздо больше.
Потом позвали меня и дядю Сеню, и мы, да еще двое незнакомых мне пожилых мужчин, понесли гроб к месту захоронения.
Там постояли немного. Женщины подходили ближе, прощались, плакали, что-то там говорили. А я, чувствуя свою вину, так и не смог приблизиться. Стоял в отдаленье и просил тетю Пашу простить меня, умом понимая, что нет ее больше и все эти мысли чисто мое самоуспокоение. Но что-то подспудное, видно вбитое бабушкой в детстве, нашептывало, что — нет, тут она, рядом, и слышит меня… и прощает.
Маняша же, как заметил я даже в этот скорбный и какой-то двоякий для меня момент, похоже, покойницу совсем не боялась. И мне, помнящего себя примерно в этом возрасте и в подобной ситуации на похоронах деда, удивительно это было наблюдать. Тогда мы с Пашкой в комнату не шли, так и прокрутившись считай три дня на улице, а ночью уходили спать во двор. И вот теперь девочка, боящаяся каждого громкого звука, здесь, на кладбище, вблизи открытой могилы, вела себя спокойно и степенно.
Война ли тому причиной, научившая ребенка пониманию, что от мертвых опасности уж нет никакой, а бояться живых только стоит? Не знаю…
Из задумчивости выдернула меня Марфа, напомнив, где мы, и зачем тут находимся. Я подошел к могиле, кинул три горсти земли в яму, как положено, и опять отступил.
Тетя Аня ехала с нами в бричке, и еще человек пять сзади — на телеге. Остальные пошли пешком.
Длинный стол, составной из нескольких, поставили за домом, прямо под крайними яблонями в саду. Те две женщины, что находились с Анной Семеновной с самого начала, суетились возле него.
Я сидел и слушал шелест тихих голосов, соседствующих со мной незнакомых старушек, те обсуждали меж собой стол.
Подавали щи. А потом картошку с грибами, еще из прошлогодних наверное — сухих. В нескольких общих тарелках стояло понемногу капусты квашенной и соленых огурцов. Не щедро конечно, но, так оно и понятно, по этому-то году огород чай пустой. Они ведь, что огурцы, что капуста, больно любят воду, а тут жара такая стоит и сушь. На стаканах со смородиновым компотом лежало по пирожку. Крыжовник в них кислил нещадно, но зато всем раздали карамельки, раздобыть которые, оказывается, можно было лишь по талону, выданному по случаю похорон и следующих за ними поминок.
А я слушал вполуха и ел щи, не чувствуя их вкуса. Мужчины, что сидели за столом, выпивали по стопочке, также выданной по талону водки. Но мне пришлось отказаться — в меня и щи-то не лезли толком, да и в голове из-за разрозненных мыслей стоял какой-то туман.
Но, в общем-то, при всей своей пришибленности, я вполне четко осознавал, что состояние мое вполне закономерно после бессонной, богатой на события ночи и скорбного, оказавшегося достаточно изматывающим для меня, мероприятия днем. Да и знание о том, что тайны все раскрыты, обрушившееся в одночасье, трезвости ума не способствовало совсем. Так что, куда уж мне еще и водки сверху?
Впрочем, вскоре народ стал расходиться. Первыми поднялись женщины, работавшие вместе с Павлой Семеновной в библиотеке. Пришли они все вместе, даже Клавдия Васильевна пожаловала, в очередной раз поразив меня своим внешним видом дамы ушедшей эпохи, который здесь, в саду, возле грубо сколоченных столов и скамеек, и вовсе цеплял глаз своей неуместностью. Но печалились женщины вполне искренне, вспоминая покойную лишь добрым словом, перечисляя ее веселый нрав, легкий характер и проявляемую доброжелательность ко всем.
А почти следом за ними встали из-за стола и Марфуша с Алиной, объясняя попутно тете Ане, что и у них еще имеются в госпитале дела. А дядя Сеня, ввиду глубоко уважаемого им начальства остаканиться так и не решившийся, сразу направился к бричке.
Так что и я, оставив свое место рядом с болтливыми старушками, подался через двор на выход.
В сенях мои все еще прощались с Анной Семеновной — сокрушались, сочувствовали и обещали не забывать старую женщину, попутно, то ли ее же уговаривали много конфет им с собой не давать, то ли вразумляли Маняшу, что столько сладкого есть вредно. Но увидев, что я подошел, расцеловались с хозяйкой и вышли на улицу, к уже ожидающей нас возле самой калитки бричке.
Но когда я проходил мимо, тетя Аня подхватила меня под локоть и остановила:
— Остался бы ты, Коля. Нам стоит поговорить, все ж ждала тебя Паша не просто так… сейчас разойдутся люди, и мы посидим спокойно.
Я пораженно уставился на нее, но все ж мои терзания на кладбище даром не прошли, а потому даже находясь в крайнем удивлении, прежде чем спросить, не забыл окинуть взглядом сени. Но ведущая в дом обитая войлоком дверь была закрыта и голоса женщин, принявшихся мыть посуду на кухне, звучали глухо, а перед крыльцом и во дворе я и вовсе не заметил никого. Так что не удержался и все-таки спросил:
— Вы знаете, о чем тетя Паша собиралась разговаривать со мной?!
— А как же ж? Мы с Пашенькой последние годы вдвоем жили. Вот и говорили обо всем — что видели, что слышали, она на работе, я на базаре, в церкви, если порознь ходили… вспоминали многое… Чем нам было еще заниматься-то? Родных рядом — никого, ты знаешь. Я так и вовсе одинокая, мой Сашенька, как погиб на реке во время сплава, году в двадцатом, так больше я замуж и не пошла. И деток Бог не дал… А Людмилка Пашина давно в Ниженном живет, внуков вот, три года уж как не видели…
Тут от столов потянулись люди, и она вынуждена была замолчать. Махнув своим, чтоб ехали и меня не ждали, оставил тетю Аню провожать соседей, сам прошел обратно в сад.
