Я не договорила — задохнулась… от руки не шее. Энвер не сжимал пальцы, мне не было больно. Но жест давал понять — я перешла какую-то невидимую мне черту. А ещё — пришло запоздалое понимание — прямиком ткнула во второй, основной центр боли — в его мать.
— Мне нужно пройтись… — тихо сказал божественный мерзавец, отпустив мою шею.
Я всё равно не могла сделать вдох, хотя лёгкие уже кололо. Но гораздо слабее, чем его взгляд: влажный от собиравшихся слёз; бездонный, как отражение его боли; горячий, как лава эмоций, громко отбивавших быстрый ритм его сердцем.
Он молча оделся и вышел из комнаты, даже не хлопнув дверью. Лишь тогда я смогла вдохнуть. Но этот вдох не принёс облегчения.
Кажется… я снова всё испортила.
* * *
Быстрым шагом шёл куда глаза глядят. Валентина права во всём: в своём стремлении узнать всё прежде, чем принять меня с мешком грехов, а не щедрых подарков; в желании знать, что случилось с моей прошлой девушкой; в отчаянной потребности понимать, что будет дальше с ней; в необходимости решить, надо ли ей вообще связываться со мной, когда за моими плечами маячит призрак Кемрана и Месута. Я не имел права срываться. Но…
После показаний матери в Европоле наша семья быстро развалилась. Просто стремительно. Отец прилетел ровно на один день, чтобы развестись и лишить меня права на наследство. Все наши счета арестованы, аудиторская проверка Европолиции проводится в бюро матери и филиалах отца. В одночасье мы остались ни с чем и нигде. У нас с мамой был выбор: оставить всё как есть или как мы сделали. Ещё после убийства Насти мама предлагала этот, теперь реализованный, вариант, она тоже до чёртиков устала бояться быть пойманной с героином или что меня поймают на торговле сексуальными невольницами.
Но сеть Месута идеальна, он закрывал нас от всех случайностей с завидной прозорливостью, будто предвидел будущее. Он выстроил свой успех на пепле, тлене и костях наших с мамой надежд и желаний, гениально встроил отвергнувшую его женщину в свой бизнес-план. Я попал туда случайно — мать дорого платила за моё право быть свободным от той грязи, с какой смешали её собственную жизнь. Но я влез, чтобы вытолкнуть мать, и лишь потянул её ещё глубже.
Жаль, что Валентина не дослушала нашу с Настей историю. Она бы в любом случае не окончилась хеппи-эндом. Потому что в нашей паре любил я, а Настя позволяла себя любить и ничего не знала о той грязи, в которой я по уши утоп. Кемран назло мне добивался её любви, всё свои мерзости приписал мне. Это было легко — собранного братом компромата на меня хватило бы на пятерых мерзавцев.
Настя больше не хотела быть со мной, но отвергла и Кемрана. Уверен, что он неслучайно раскрыл всё мои неблаговидные тайны, увлекая девушку к озеру легендой о кознях Дьявола — он сразу собирался убить её, если не примет его «щедро» предложенного ей сердца. У него не было шансов, а его «откровенность» стала её приговором. Кемран воспитан дядей в любви и ненависти к матери, психика брата настолько изувечена противоречивыми установками, что он становился опасен для любой девушки, на которую падал его взгляд. Настя его интуитивно опасалась, но и подумать не могла, что вожделенный ею дворец султана — очаг мерзости и порока. А я оттягивал откровенный разговор и тянул с предложением руки и сердца, потому что сначала хотел вырваться из преступного бизнеса родственников. Но не успел.
Однажды не успел сказать всё, что хотел, тянул время… Усвоил урок и больше не могу терять время…
Я больше не хотел никого терять. И мама всё поняла верно.
Cherchez la femme…
Валентине нужно время, чтобы решиться быть со мной. А мне нужно море терпения, чтобы это решение далось ей легче и быстрее.
Но у нас слишком мало времени…
* * *
Худой мир лучше доброй ссоры…
Жаль только, что к нам с Энвером эта истина неприменима. Волкан своим рассказом его реабилитировал, но это не значило, что я его тут же простила. Память мне не отшибло.
Лучше меня не разочаровывать…
Ты достаточно нормально себя чувствуешь, чтобы приступить к работе. Ты кое-кому кое-что задолжала, детка, надо отработать долг по высшему разряду…
Из горла вырвался вопль и рык, я пнула бутылку шампанского, валявшуюся на полу, и вцепилась в волосы. Сердце билось так, что лёгкие не успевали насыщать кровь, я хватала воздух сухими губами, а мысли… игнорировали глас памяти и были заполнены только одним: «Где же ты, Энвер? Вернись, не оставляй меня одну!»
Этот раздрай выматывал, обида и недоверие мешали любить. Нам надо было поговорить с моим чудовищем. Он и пытался. Снова.
Села на кровать, уперев локти в коленки, и уставилась невидящим взглядом на валявшуюся на ламинате еду. Хотелось разобраться в своих порывах, понять, чего я хочу от Энвера — любви или чтобы оставил меня в покое. Я обо всём забывала только в моменты нашей близости. Но ведь так нельзя.
Спустилась вниз на административный этаж, поискала дверь с табличкой «Служебное помещение», громко и требовательно постучала.
— Что вы ищите, девушка? — услышала из конца коридора недовольный голос женщины.
— Мне бы совок, веник и тряпку, — виновато попросила. — В семнадцатом опрокинули стол с едой…
— Скоро приду, уберу. Ждите, — отчеканила дородная тётка и скрылась в какой-то комнате.
Передразнила её нервно и поднялась в комнату Энвера.
Хостел оказался простым общежитием с равнодушным администратором на ресепшне. С виду здание из красного гранита с опоясывающим второй этаж балконом, разделённом лишь низкими переборками, с графитно-серой черепицей, французскими окнами и яркой витриной ресторанчика на первом этаже внутри оказалось облезлым дешёвым общаком с мизерным набором услуг неприветливого, равнодушного к постояльцам персонала. Как сюда попал Энвер, я не знала, а столкнувшись с ущербной реальностью сейчас, задалась этим вопросом. Не могли же его лишить всего? Волкан говорил о конфискации имущества как меры пресечения преступной деятельности и возмещения ущерба, но ведь это должно соответствовать степени вины…
Я снова оправдывала Энвера. Находила аргументы, выступала его адвокатом перед самой собой с внутренним очень убедительным монологом, звучавшим громче гласа памяти и…ревности.
Что дико ревную его к покойнице, поняла не сразу. Слишком оба счастливы на фотографии, она просто врезалась мне в память.
Невозможно затмить память — уж теперь-то я точно это знала. А значит и затмить в памяти Энвера его когда-то любимую Настю тоже не смогу. Трудно тягаться с покойницей.
И слишком скоро и резко Энвер сменил «наташу» и «девку» на «птичку» и «Валентину».
Вот это всё и не давало покоя, изводило и вызывало протест — я не верила в «Люблю тебя, моя предсказуемая». А Энвер мог бы это понять, я ведь…
