ЛЮБОВЬ – ЭТО ИСКУССТВО, ТАКОЕ ЖЕ, КАК ИСКУССТВО ЖИТЬ, ПОЭТОМУ ЛЮБАЯ ТЕОРИЯ ЛЮБВИ НАЧИНАЕТСЯ С ТЕОРИИ ЧЕЛОВЕКА, ЧЕЛОВЕКА-ХУДОЖНИКА.
Мальчишка хмыкнул, скомкал листок бумаги, засунул его в контейнер дворника и двинулся дальше по улице, наполняя воздух веселой беззаботностью.
Сердце статуи
С карниза длинных зданий прокураций площадь выглядит как театральные подмостки: пятьдесят сводчатых арок с холстяными занавесями образуют трапециевидную сцену, где столетиями разыгрываются человеческие драмы. И вовсе не Кампанилла с часами, и даже не странный византийский собор с пятью луковицами наверху так не будоражит восприятие, как эта мятая холстина, пропахшая средневековьем. Май всегда приносит в Венецию чудесные ароматы вместе с попкорном и людской суетой, да этот город никогда не бывает пустынным, и все же в начале мая здесь так свежо и легко. Кто-то бросил горсть желтых зерен на мостовую, и эти глупые юнцы стремглав бросились вниз с верхних ярусов. В полуденную пору на меня нападает лень, и я не в силах спускаться вниз за каждой новой подачкой. К тому же приближается время спектакля, я жду своих актеров.
Пора-пора, в Quadri уже переворачивают кресла и расставляют столики, он должен вот-вот появиться из-за поворота. Она здесь с самого утра, стоит в десяти метрах от входа в ресторан, как всегда неподвижно, раскинув руки, с закрытыми глазами. Ее лицо покрыто белой краской, волосы или парик тоже белые, руки и пальцы, и даже кольцо, длинное платье и туфли – все слито воедино, и только звон монет заставляет ее пошевелиться. Когда кто-то бросает в коробку железо, она открывает глаза и двигает руками.
Бьет двенадцать, жаль, что звон колоколов не производит в ее облике никакого внешнего эффекта, но боже мой, как, должно быть, вздымается ее грудь под слоем гипса. А вот и он, показался на фоне собора Святого Марка, в белой майке и узких джинсах, сам чем-то напоминающий античную статую, но не ту чувственную скульптуру греческой классики, нет, скорее архаичного куроса, лаконически выверенного, с тонкой талией, длинными ногами и широкой линией плеч. Орлиный нос и блестящие черные волосы тоже будто указывают на эллинское происхождение или, впрочем, на какой-то усредненный средиземноморский тип. Как он гибко двигается, мягко и пластично выходя на авансцену. Если бы только она могла открыть глаза. Еще одно мгновение – и он скроется в прохладе Quadri. Теперь можно и подремать, все равно следующая сцена произойдет не раньше чем через пару часов.
Солнце становится немного милосерднее часам к четырем пополудни. Занавес открывается, и я вижу знакомую картину: живописно опираясь на стену возле входа в кафе он пускает клубы дыма и довольно долго задумчиво разглядывает белую статую. Немного склонив голову набок и прищурив глаза, он меланхолично созерцает ее изящную фигуру, так естественно вписанную в декорации площади Сан-Марко. Докурив, он медленно подходит к ней, кладет монетку, один евро, в коробку, отчего скульптура оживает на несколько мгновений, и он смотрит в ее необыкновенно красивые глаза, после чего снова скрывается в темной прохладе ресторана и работает до поздней ночи. История повторяется около недели, но сегодня, чувствую, должно что-то произойти. Подберусь-ка я поближе к действующим лицам, устроюсь в первых рядах партера.
Тааак, вот он бросает монету, поднимается и пристально всматривается в ее глаза, глядящие будто изнутри камня. Глаза и вправду чудесные, синие, словно небо, жаждущие, говорящие, дивные глаза. И вдруг он произносит:
– Знаешь, мне было бы так любопытно увидеть твою настоящую красоту, что скрывается под этой белой краской. Я смотрю на тебя каждый день и думаю, бьется ли в этой каменной груди живое сердце.
Бааа, у меня перехватывает дыхание, а она так и не пошевелилась, только уголки губ дрогнули, а глаза долго не закрывались, провожая его взглядом. Да, реплика вполне театральная, брависсимо. Но что же дальше? Боже, да здесь не протолкнуться. Подождем следующего акта.
