Можно ли рассчитывать на то, что воспоминания еще живы в вашем сердце, и надеяться, что Вы не откажете в получасовом разговоре с Вами?
Завтра от двух до трех часов пополудни я буду иметь честь представиться Вам в Вашем доме.
Маркиз Кламеран».
К счастью, госпожа Фовель была одна.
Страшная, смертельная боль заставила сжаться сердце бедной женщины при одном только взгляде на это письмо.
Десять раз перечитала она его вполголоса, чтобы убедиться, что это действительно было письмо, а не галлюцинация.
Она надеялась, что все ее фатальное прошлое уже давно позабыто, что оно умерло и никогда уже не воскреснет. Бедняжка! Она и не знала, что в одну несчастную минуту оно встанет перед нею живое, безжалостное, полное угроз.
В то самое время, когда она считала себя в полной безопасности, когда сама судьба, казалось, простила ее, дала ей полное счастье, вдруг нагрянула катастрофа, разбивающая теперь на тысячи кусков хрупкое здание ее надежд.
Нет, ей нечего пугаться! Это бесполезно. От кого может быть это письмо? Конечно, от Гастона. Тем лучше. Значит, незачем и дрожать. Ясно, что, вернувшись во Францию, Гастон желает ее видеть. Она вполне понимает его желание, но она также отлично знает и то, что этот человек, когда-то так горячо любимый ею, не способен заставить ее бояться.
Он придет, увидит, что она замужем за другим, что она уже старуха, имеет детей, они вспомнят вместе былое, и, быть может, не без сожаления, и она возвратит ему его драгоценности — вот и все.
Но тяжкие сомнения обуревали ее.
Нужно ли признаваться Гастону, что у нее от него есть сын?
Признаваться? Но это значило бы выдать себя. Это значило бы отдать в руки чужого человека не только свою честь и счастье, но также и судьбу своих мужа и детей.
Молчать? Но ведь это преступление! Бросить ребенка на произвол судьбы, лишить его забот и ласки матери, а теперь еще похищать у него имя и состояние его отца?
И она не знала, как ей поступить, когда ей доложили, что стол накрыт. Но она не смогла спуститься к обеду. Мадлена встревожилась, прибежала к ней, но она попросила ее уйти, сославшись на головную боль и сказав, что она хочет немного вздремнуть.
Ей хотелось остаться одной, лицом к лицу со своим несчастьем, и ее ум старался проникнуть сквозь завесу будущего и предугадать то, что должно было случиться завтра.
Настало это завтра, которого она так боялась и вместе с тем так желала.
До двух часов она считала часы, после двух — стала считать минуты.
Наконец в половине третьего дверь в гостиную отворилась и слуга доложил:
— Господин маркиз Кламеран!
Госпожа Фовель решила оставаться спокойной и хладнокровной, но в самый последний момент силы оставили ее, тяжкое волнение пригвоздило ее к креслу, и у нее пропал вдруг и голос и мысли.
А он вошел, почтительно поклонился ей и долгое время ожидал от нее приветствия, остановившись посреди гостиной.
Дрожа, обуреваемая невыразимыми чувствами, госпожа Фовель смотрела на него, стараясь отыскать в его лице того человека, которого она когда-то так любила.
Но он покачал печально головой и сказал:
— Я не Гастон, сударыня, я Луи Кламеран.
Как! Это был не Гастон, это был не он! Чего же хотел от нее этот другой, этот его брат, которого, как она знала, Гастон настолько не любил, что не мог доверить ему своей тайны никогда?
И при мысли об этом тысячи вероятностей, одна ужаснее другой, пришли ей на ум. Но она овладела собой и спросила:
— Чем же я могу быть вам полезной? Вашего визита я никак не ожидала…
Не спуская с нее пытливо устремленных глаз, он сел.
— Прежде всего, — начал он, — я должен вас спросить, сударыня, не услышит ли кто-нибудь нас, когда мы будем говорить?
— Зачем этот вопрос?… Я не думаю, чтобы вы могли сказать мне такое, чего не могли бы слышать мои дети или муж…
Луи пожал плечами.
— Позвольте мне настаивать на этом, — отвечал он, — не для меня, а для вас.
— Говорите, милостивый государь, мы здесь одни…
Маркиз придвинул свое кресло поближе к госпоже Фовель.
— Гастон умер, — сказал он тихо. — Я принял его последний вздох, и он выбрал именно меня для исполнения его последней воли. Но так как вы некогда состояли в любовных отношениях с моим несчастным братом…
— Милостивый государь!..
— Нет нужды, сударыня, это отрицать. Повторяю вам, Гастон открылся мне во всем, во всем!
И он подчеркнул последнее слово. Но госпожа Фовель еще не испугалась этого сообщения. Из чего могло бы состоять это «все»? Главного-то, именно того, что она была беременна, Гастон ведь и сам не знал!
И она поднялась.
— Вы забываете, милостивый государь, — обратилась она к нему, — что вы разговариваете с пожилой женщиной, которая замужем и имеет детей. Очень возможно, что ваш брат был в меня влюблен, — это его секрет, а не ваш. Если и я, молодая и неопытная, была недостаточно благоразумна, то не вам об этом со мной говорить. Наконец, каково бы ни было это прошлое, о котором вы говорите, с тех пор прошло уже двадцать лет!..
— Значит, вы обо всем позабыли?
— Обо всем совершенно.
— Даже о своем ребенке?
Эта фраза, произнесенная с таким взглядом, который проникал в самую глубину души, точно громом поразила госпожу Фовель.
— Как! Он знает! — прошептала она. — Но откуда?
Но ей нужно было защищать своих близких, и, в сознании этого священного долга, она выказала такую силу, на которую не была способна никогда.
— Вы меня оскорбляете, милостивый государь! — сказала она.
— Но это верно. Значит, вы позабыли о Рауле совсем?
— Это ловушка!
Теперь она уже отлично знала, что этому человеку известно все. Откуда? Не все ли это равно? Он знал обо всем, и кончено!.. Но она решила отпираться до конца.
— Ну, что же дальше? — принужденно засмеялась она. — Чего вы от меня еще хотите?
— Вот чего, мадам… Два года тому назад мой изгнанник-брат случайно попал в Лондон. Там в одной семье он встретил некоего молодого человека по имени Рауль. Черты лица, интеллигентность этого юноши до того поразили Гастона, что он пожелал узнать, кто он такой. Это оказался тот самый ребенок, которого когда-то бросила мать. И, приняв меры, брат мой узнал, что Рауль его сын… от вас, мадам.
— Вы мне рассказываете какой-то роман.
