Злоба сбежала с ним, так как сопротивляться было бесполезно, а ее положение на торговом флоте все равно было утрачено. Она сбежала с ним, хотя по-прежнему не знала, как справиться с грядущим кризисом. Она не могла сказать ему правду, ибо лишилась бы его навсегда, но не могла и покориться страстному объятию, которое было у него на уме. Она не могла остаться и не могла уйти.
И в результате, на бесповоротной точке — молчание. Только так могла она удержать его вблизи, но на некотором расстоянии, пока появится какая-нибудь другая, более продолжительная возможность.
Так рассуждал Атон — сейчас, а не в прошлом — и обнаружил, что даже это еще не все. Воображение отчаянно боролось, удерживая его от полного осознания. Душа вычеркивала из памяти весь эпизод столько, сколько могла, а сейчас с неохотой сдавала позиции. Ему необходимо открыть зло, зная, что оно существует, зная, что он недостаточно еще зрел, чтобы противостоять ему.
Эпизод в космотеле не был завершен. Им обоим приходилось разыгрывать его, в прошлом и настоящем, пока не раскроется вся подоплека его мучений.
Тайное стало явным: Атон влюблен в свою мать. «Начни с этого и вернись назад. Переживи вновь… если сможешь».
Назад… Так как она знала, что он вернется, он реагировал на известие с тоскливой нерешительностью. То, о чем он мечтал, не могло произойти. Его милые чувства, какими они могли показаться ее восприятию и которые заставляли блестеть ее восхитительные волосы, были пустой роскошью. Он уйдет и никогда больше с ней не встретится. Обойдется без нее.
Как мало он понимал миньонетку!
Скинув космокостюм, обнаженная. Злоба позвала его.
— Атон, — сказала она. Красота ее была абсолютна.
Он подошел к ней, как делал всегда, смущенный своими мыслями и ситуацией. Ему больно терять ее, ибо с первой встречи в лесу она — как женщина — жила в его любящем воображении.
— Атон, — повторила она. — На Миньоне, — в космотеле он впервые услышал название ее родной планеты, и название это осталось с ним, — на Миньоне культура не похожа на вашу. Я была неправа, что сбежала с иномирянином, но тогда я была молода и не понимала… — Знакомым движением она взяла его за руки. — Атон… на Миньоне женщины живут долго, во много раз дольше мужчин. Миньонетка переживает своего первого супруга, даже если его вскоре не казнят, а затем принадлежит его ближайшему родственнику по крови. Ему она рожает еще одного сына, а тому — еще одного, из одного поколения в другое, пока, наконец, не становится слишком старой и не рожает дочь. Таков наш путь.
Атон молча опустился перед ней на колени, его руки — ее пленники. О чем она пыталась ему рассказать?
— Атон, ты наполовину миньон, ты — моя кровь.
Ужас начал охватывать его, тогда.
— Ты — моя мать…
— Да. Вот почему все так получилось. Вот причина, по которой я пришла к тебе еще мальчику, в лес и подарила музыку и хвею — чтобы в душе ты узнал то, чего не мог постичь из книги. Что ты — миньон, рожденный для миньонетки. Ты должен это сделать, а после тебя твой сын, ибо такова твоя культура и твоя кровь — кровь миньона.
Сопротивляясь тому, что, как он уже знал, было правдой, Атон испытал колоссальное потрясение. Ибо хотя культура, которую он понимал, строго это запрещала, он, в перевернутом виде соответствуя чувствам Злобы — о чем тогда не знал — вырос с верой, что Злоба — самая желанная из женщин. Поскольку они с ней, согласно его неполным знаниям, не были родственниками.
Теперь он знал, что Злоба — по его собственным убеждениям, которые были основополагающими — запретна. И он нашел ее…
По-прежнему самой неотразимой и желанной женщиной, какую только мог вообразить. Она предложила ему себя — и он физически захотел ее сильнее, чем когда-либо. Что и разъярило его больше всего.
— До сих пор, — сказала она, — ты не был готов, Атон. Мне пришлось долго ждать, чтобы победить тебя. — Злоба лежала на диване, великолепная в своем спокойствии, прижав его к себе. Живое пламя ее волос разметалось во все стороны: на лицо и плечи, на изумительную грудь, высвечивая ее тело. Черно зеленые глаза, близкие как никогда, были бездонны.
— Так долго, — сказала она. — Так прелестно. Поцелуй меня, Атон, и приди ко мне. Сейчас, Атон… сейчас!
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
День был ветреный. Они вместе встали, покинули беседку и пошли навстречу ветру.
— Зачем в космотеле ты позволила мне открыть твою сущность? — спросил Атон. — Тому, чего ты хотела, легче было случиться, если бы я не знал.
— Атон, — сказала она, с нежным упреком покачивая головой. — Разве ты не был на Миньоне? Разве не видел, что делает с миньонеткой любовь, твоя любовь?
Он позволил себе забыть.
— Твоя любовь убила бы меня, как и любовь твоего отца, если б она была такой, какой ты ее вообразил, когда ухаживал за мной, — объяснила Злоба. — Лишь знание истины могло заставить тебя осуждать меня. Лишь посредством этого — по-твоему, отрицательного — чувства ты мог достичь меня физически. Ты должен был знать.
Атон сразу не смог ответить. Она долго ждала — но их встреча произошла слишком рано.
— Смерть и любовь для нас всегда связаны, — сказал он, не глядя на нее. — Смерть иллюзии, любовь к боли. Мне приходилось думать, что ты — воплощение зла, и ты заставляла меня верить в это. Но мое сопротивление оказалось сильнее желания. В конце концов, я оставил тебя.
— Разве, Атон?
Дорога стала круче, но ветер стих. Он помогал ей подниматься, хотя она в этом не нуждалась. Их разговор смолк, когда она, по-видимому, вновь преобразилась, чтобы присоединиться к одинокому шествию его воспоминаний. Теперь она несла рюкзак, а в ее светлых волосах трепетал ветерок. На запястье поблескивал серебряный браслет.
Атон почувствовал дурноту, захотев внезапно узнать, была ли интерлюдия с хорошенькой рабыней, вторая любовь, жалобно надеявшаяся сразиться с первой, — любовь, которая спасла бы его от Хтона, если бы он сумел на нее ответить. Была ли Кокена вообще реальной личностью? Или всего-навсего еще одним плодом его воображения? Терял ли он в самом деле когда-либо верность миньонетке?
«Тема раковины! Была ли ты частью прерванной песни? Была ли моя мечта тщетна даже тогда? Даже тогда…
Ничто не умирает на Идиллии — кроме надежды».
Они находились на вершине холма, заменявшего гору. Атон забыл сомнения. Под нависшими облаками вид был прекрасен, ярок особым цветом ранних сумерек. Раковина, песня — бесполезно понимать…
— Я люблю тебя! — закричал он и откуда-то издали услышал свой голос. — Я люблю тебя… — и вновь его чувство было искренним и сильным.
Волосы Злобы были алыми; они были черными; они извивались от боли, и она упала, как и должна была упасть, жестоко пораженная. Гром взорвал небо, и лес, и поле, и любовь; пошел дождь, заливая все вокруг и марая. И мелодию, что он любил, смыло и всосало в почву.
