Петр улыбнулся, и Герман улыбнулся вслед за ним.
— Ты все еще не узнаешь меня?
Старик неожиданно перешел на «ты», и это испугало Петра еще больше, чем сказанная им фраза.
Петр опустил глаза вниз, а затем посмотрел старику в глаза и ответил:
— Я догадываюсь.
— Это уже хорошо, — старик грустно улыбнулся. — А себя? Себя ты узнаешь? А ты? — он повернулся к Герману.
Они молча переглянулись.
В этот момент поезд тронулся. Перрон начал медленно отплывать назад.
Что-то промелькнуло в голове Петра, как секундный отрывок давно забытого сна иногда проносится в сознании, чтобы снова исчезнуть в никуда.
— Мне кажется, я что-то помню, — с трудом проговорил он.
Герман вдруг почувствовал, как по его спине прошел холодок. Что-то далекое, непонятное, давно уже несуществующее вдруг зашевелилось в его памяти, но он никак не мог уловить, что именно это было.
— Я ничего не помню, — признался он. — Я чувствую что-то, но не могу понять, что именно.
— С тобой мы познакомились уже после войны, в 26-м году. Ты поступал в летное училище. Уже потом я узнал, что еще до революции ты тоже крутился в поэтических кругах, хотел стать литературоведом, упражнялся в критике. Даже после войны многие мои коллеги все еще точили на тебя зуб. Это было очень смешно. А потом ты захотел стать летчиком. Знаешь, ты стал отличным летчиком. Летать у тебя получалось еще лучше, чем писать острые статьи. А когда началась война, ты пообещал, что после победы все-таки станешь литературным критиком. А я говорил тебе: дурак, не делай этого, летай, пока есть возможность.
— Да. Я дурак, — медленно проговорил Герман.
Поезд набирал скорость. Мерно застучали колеса. За окном проплывали привокзальные строения, освещенные разноцветными огоньками.
— Последний раз я видел тебя в мае сорок первого. А потом ты отправился бить фрицев в небе. Я волновался за тебя и очень хотел, чтобы ты сбил как можно больше немцев. Знаю, у тебя получилось.
— Меня сбили в сорок четвертом над Польшей, — ответил Герман. — Тогда я узнал, что мне сильно везет.
Я выжил. И полетел снова. А потом я стал литературоведом. Прости — я очень хотел написать целую книгу про тебя, но получилась только статья в сборнике.
— Ничего, — улыбнулся старик. — Я очень соскучился по тебе.
Старик снова грустно улыбнулся и посмотрел в окно, а затем на Петра.
— Ты тоже прекрасно помнишь меня.
Петр вздрогнул.
— Мы с тобой были в одном отряде в октябре семнадцатого, — продолжал старик.
Обрывочные воспоминания проносились перед глазами Петра — одно за другим. А старик продолжал говорить:
— В эти дни мы с тобой и познакомились. Петр Смородин. Я помню, как ты угрожал расстрелом тем двум парням из отряда, которые были намерены мародерствовать. А потом нам с тобой удалось повоевать вместе. Ты был лучшим боевым товарищем на свете. Я думал, что таких, как ты, не бывает. Мы прошли с тобой войну. Я помню, как нас чуть не схватили в плен солдаты Юденича, а мы выкрутились. Понимаешь? Мы с тобой могли бы выкрутиться даже от дьявола в аду, если он есть.
Петр закрыл глаза. Ему вдруг стало больно смотреть на ровный электрический свет в вагоне. С закрытыми глазами вспоминать было легче.
Проводник принес чай.
Старик размешал ложкой сахар и продолжил:
— В начале тридцатых ты жил в Сталинграде. Мы общались в переписке, пару раз ты приезжал в Ленинград. А потом ты переехал сюда. Ты был влюблен в женщину, которая здесь жила — помнишь? Ты был безумно влюблен в нее, и она в тебя тоже. Помнишь, как ты искал ее по всему Ленинграду? Мы искали вместе. И нашли. А она к тому времени уже вышла замуж. Я даже хотел написать об этом рассказ. Ты помнишь? Помнишь хотя бы это? Как ее звали?
— Софья, — прошептал Петр, не открывая глаз. Он чувствовал, будто за него это произносит кто-то другой, и для того, чтобы еще раз прочувствовать вкус этих слов на своем языке, он повторил:
— Софья. Ее звали Софья. У нее были светлые волосы и невероятно голубые глаза. Она очень много говорила. Меня всегда раздражали люди, которые много говорят, но ее я мог слушать бесконечно. Я слушал ее голос и улыбался. Ее невозможно забыть. Даже сейчас.
Это была не Сонечка, а именно Софья, совсем другая — и да, иногда, очень редко, она была похожа на Сонечку, и это были ужасные минуты.
Старик снова улыбнулся.
— Как же я соскучился по тебе, — продолжил он. — Последний раз я видел тебя в 39-м году. Ты сделал что-то очень плохое, а я даже не знаю, что именно. Ты помнишь это? Попробуй вспомнить. Что ты сделал?
Петр резко открыл глаза.
— Я работал в составе тройки НКВД, — заговорил он. — Я нашел мужа Софьи и узнал, что он работает заведующим складом. Да, я сделал кое-что ужасное. Я сфабриковал против него дело о хищении государственного имущества. Это было очень просто. У него в роду были помещики, наше ведомство давно взяло его на карандаш. Я подтасовал некоторые документы, и получилось так, будто он украл у государства огромную сумму. Его расстреляли.
Петр замолчал, снова закрыл глаза, провел рукой по вспотевшему лбу и продолжил:
— Это был единственный раз за всю службу, когда я использовал свое служебное положение. Единственный раз, когда я солгал, совершил подлог документов. Мне не надо было делать этого. Обман вскрылся. Меня приговорили к расстрелу.
Мелькая разноцветными огнями, за окном со свистом пролетел встречный поезд.
Петр вспомнил чистый, неестественно ярко освещенный коридор, по которому он шел неровными шагами и слышал, как за спиной раздаются совсем другие шаги — твердые, четкие, решительные. Сзади шли трое. Мысли путались в голове. Именно тогда появилось ощущение нереальности происходящего. Может быть, это дурной сон, говорил он себе, а до конца коридора оставалось всего двадцать шагов.
Он услышал, как в одном из кабинетов наверху зазвонил телефон, и тогда стало совершенно ясно, что он слышит эти звуки в последний раз.
Вдруг задрожали пальцы, неприятный холодок проскользнул под сердцем, и ему стало по-настоящему страшно. Он тяжело задышал, шаги его сбились, он с силой зажмурил глаза и отчетливо увидел перед собой отвратительную белую многоножку.
Он открыл глаза.
Многоножка не исчезла.
Наверху снова раздался телефонный звонок.
Петр открыл рот и тихо сказал:
— Стоп. Что здесь вообще происходит?
Он остановился и попытался обернуться назад, но в этот момент раздался оглушительный хлопок, и вязкая темнота брызнула ему в глаза.
Все это было именно так.
— Я помню все, — сказал Петр, не отрывая взгляд от окна.
