Многовековая столица — Вильнюс оставался ею даже в этот период своей истории. Но в ранние послевоенные годы он все еще выглядел провинциально: в глаза бросались не только места боевых действий и руины, но и невиданно обшарпанные дворы, полные развешанного белья и проветриваемых перин, меж которыми слонялись курицы, иногда и коровы. Подальше от центра каменная мостовая превращалась в немощеные улицы, напоминающие едва ли не о временах Гедимина. «Каунас — город, а Вильнюс — большая деревня», говорили мои знакомые. Такого мнения придерживались почти все литовцы. И впрямь, за межвоенные годы «временная столица» европеизировалась, в ней появились проспекты, виллы и посольства, о которых Вильнюс, ставший задворками Польши, не мог и мечтать. Впечатление безнадежной провинциальности усиливали советские обычаи: висящие на стенах газеты с грязным шрифтом, рекламы соцреалистических фильмов, сотни плакатов, изображающие мускулистых строителей или оружие империалистов — колорадского жука. Ворота многих дворов были забиты наглухо — гебисты приходили арестовывать своих врагов через черный ход и не желали, чтобы те выбегали на улицу. К воротам университета прибили памятную доску Феликсу Дзержинскому (он в нем, правда, не учился, но тайная полиция всегда уделяет пристальное внимание университетам и студентам). Другое здание — бывший окружной суд на площади Лукишкес — обходилось без мемориальной доски и без вывески, но про него знали все. Там распоряжалось КГБ, традиционно поселившееся в месте, где в нацистское время действовало гестапо. В центре площади вскоре возник памятник Ленину, стоящий спиной к Лукишской тюрьме (как никогда переполненной), а правой рукой указывающий как раз на это здание. Чуть подальше стоял бронзовый генерал Черняховский, части которого в 1944 году заняли Вильнюс и, кстати, приложили руку к уничтожению Армии Краевой. Явилась идея, что надо бы переименовать город в Черняховск, но этой чести удостоился Инстербург в Восточной Пруссии, который носит имя генерала до сих пор.
Почти все литовцы в Вильнюсе были приезжими, чаще всего — деревенскими. Они принесли в город остатки традиционной крестьянской культуры и мрачные воспоминания о только что подавленной партизанской войне. Угроза ареста постепенно стала меркнуть, воцарилось некоторая успокоение. Все поняли, что новая власть пришла надолго — придется жить под ее надзором, растить детей, а может быть, и внуков. Даже в самых невыносимых условиях люди пытаются придать своему существованию какой-то смысл. Смыслом бытия стало благосостояние — минимальное, а иногда и более чем минимальное, поэтому многие приспособились к режиму, даже стали его опорой. Мне легче понять тех, которые сказали «нет»; они согласились, что блага предназначены не им, и пытались создать островки, живущие по другим правилам, чем окружающая тоталитарная среда. Среди них был один-другой довоенный интеллигент; были люди, вернувшиеся из лагерей и сибирской ссылки; со временем появилось немало молодежи. Островкам угрожала опасность — не столь страшны были аресты или подкуп, хотя и с ними надо было считаться, сколь осознание, что вся эта деятельность может превратиться в бесплодный ритуал. Вот тут-то зачастую спасал Вильнюс.
Льюис Мамфорд когда-то сказал, что время в городе становится зримым. Я бы добавил, что город воплощает направленное время. В деревне повторяются вечные циклы природы, земледелия, человеческой жизни, в то время как город есть постоянное зачатие и развитие. Кроме того, Вильнюс всегда был городом памяти — иногда трагичной, иногда гротескной, но, несомненно, что-то говорящей. Власть пыталась оставить в памяти только Ленина, Дзержинского и Черняховского, однако Вильнюс этому не поддался.
Тоталитарные режимы опираются на эсхатологический миф: будущее будет бесспорно совершенным, и это совершенство оправдает любые жертвы, которые должны принести современные поколения, равно как любые действия мудрых правителей, знающих, в какую сторону движется мир. Кроме того, любому должно быть ясно, что это будущее не слишком отличается от настоящего. Всегда останется вождь (или группа вождей), планирующий подвиг за подвигом; останутся массы, совершающие этот подвиг; и наверняка всегда будут индивидуалисты и отсталые элементы, которых придется убрать с дороги. Место прошлого тоже четко обозначено. История, по сути, есть помойка, источник гнилья и бактерий, который может заразить слабейших. Поэтому ее надо неустанно чистить. Многие имена и события помнить просто нельзя; почти все написанное ранее следует вычеркнуть из памяти и даже уничтожить физически. Лишь кое-где в истории попадаются прообразы настоящего, которые стоят внимания и любви, — это революция и победоносная борьба с ее врагами. Революция свершилась однажды и на все времена, мечтать о каких-нибудь других переворотах — святотатство, и такие мечты строго наказуемы.
Город воздействовал на меня и моих сверстников в обратном направлении. Он был полуразрушен, некоторые архитектурные памятники, не подходящие к новой реальности, власть снесла, а множество литературных текстов заперла в «спецхранах» — тайных и недоступных отделах библиотек (в провинции эти книги сожгли). Появились соцреалистические постройки, такие же, как в Москве или Минске, разве что поскромнее. Новая печать отличалась от печати Москвы и Минска только тем, что чаще всего, хоть и не всегда, употребляла литовский язык (для этого было специальное выражение — «социалистическое содержание в национальной форме»). Но остался силуэт Вильнюса, его человеческое пространство, не признающее однообразия и упрощения. Сначала казалось, что это ненадолго, но терпение города победило коммунистические проекты. После смерти Сталина стало ясно, что следы тоталитаризма на вильнюсском палимпсесте уродуют лишь верхний слой. Правда, были другие ограничения: исторический кругозор литовцев сложился под влиянием мифов о великих князьях, литовский национализм не хотел принимать «инородного», скопившегося в столице за долгие времена после средневековья, и уж совсем не принимал опыта межвоенных лет. Националисты иногда казались мне симпатичными, поскольку так или иначе принадлежали к тем, кто пробовал жить не по рецептам государства, но со временем среди них возникло много приспособленцев. И все-таки фон Вильнюса воздействовал особым, не всегда явным способом. Медленно, но заметно становилось все больше людей, для которых его многоцветность и хаотичность стала родной.
Тоска по истории заставляла стремиться в закрытые библиотечные фонды, делиться запрещенными книгами и рукописями, а самые недоступные тексты выучивать наизусть. Это постепенное открытие истории означало, что время невозможно остановить и что его возвращение в город — не за горами. Была и другая тоска, связанная скорее не со временем, а с пространством. Страна была изолирована от мира как никогда раньше; ты мог поехать, и то не всегда легко, только в советские республики (большинство ими не интересовалось, а к Москве ощущало тайную, но сильную враждебность, хотя в Москве находилась не только кремлевская власть). Даже поездки в социалистические страны Восточной Европы требовали усилий и компромиссов, к которым не каждый был готов. Но все-таки через кордоны и запреты, всеми возможными и невозможными способами, до города добирались западная мода и настроения, литература и философия. Важным фактором европеизации, как и несколько сот лет назад, была Польша. Ее печать, гораздо более свободная, чем советская, все-таки была лояльной и поэтому доступной; польский язык в Вильнюсе многие знали, а если нет, было множество возможностей его выучить. Небольшой магазин польской книги возле Кафедральной площади стал своеобразным клубом; мои сверстники покупали там альбомы современного искусства и книги, недоступные на других языках (Фрейд, Кафка, Дали и Поллок, не говоря уж об Оруэлле или таких эмигрантах, как Милош, в этот магазин не попадали, но при должном усердии можно было достать даже их). Запад знал совсем немного о большом «нигде» Восточной Европы, а уж меньше всего о Вильнюсе — мы были знакомы с Западом куда лучше.
