Все, принадлежавшее саксонской казне, изымали и направляли на финансирование армии Фридриха Великого. Фарфор из демонстрационных залов в Мейсене, Дрездене и Лейпциге Фридрих конфисковал и, чтобы скорее получить деньги, продал за сто двадцать тысяч талеров тайному советнику Шиммельману. Почти все вскоре ушло с аукциона; на прибыль Шиммельман приобрел роскошный городской особняк, загородный дворец и большое поместье в Дании, куда впоследствии и переехал.
За многочисленными военными заботами Фридрих не забыл о своих планах прибрать к рукам Мейсенскую мануфактуру. В годы мира, предшествовавшие Семилетней войне, он помог торговцу шерстью Вильгельму Каспару Вегели открыть в Берлине фарфоровый завод, в том числе поддержав его финансово, однако был вскоре разочарован. По сравнению с затейливыми статуэтками Кендлера и тонкой росписью Херольда продукция Вегели выглядела грубой и примитивной. Фридрих быстро утратил интерес к его предприятию. Теперь перед прусским королем вновь блеснула надежда. Он вызвал Вегели в Саксонию с приказом перевезти в Берлин всю Мейсенскую мануфактуру, включая работников и оборудование.
От Берлина до Мейсена не так уж далеко — примерно сто миль, — однако к приезду Вегели завод уже опустел: оборудование спрятали, арканисты и даже обычные работники разбежались. Перевозить было нечего, учиться не у кого. Вегели уехал домой с пустыми руками, а его собственный завод вскорости разорился.
Однако Фридрих не сдавался. Неудачи Вегели прибавили ему решимости возродить Мейсенскую мануфактуру. Он рассудил, что работники скорее вернутся на фабрику, если во главе ее будет стоять их соотечественник, и сдал Альбрехтсбург в аренду саксонскому чиновнику Георгу Михаэлю Хельбигу. Тот, надеясь разжиться на сотрудничестве с оккупантами, постепенно сумел заново отстроить печи, закупить необходимое сырье (непростая задача в разоренной войной Саксонии) и заманить назад достаточно рабочих, чтобы вновь начать производство.
Фридрих выжимал из медленно оживавшей фабрики все соки: постоянно увеличивал арендную плату за помещения, которые теперь считались собственностью Пруссии, и требовал огромное количество фарфора для себя лично — разумеется, задаром. Хельбиг не справился с этими непомерными требованиями, и его место занял поляк Лоренц, спасший завод от новой угрозы насильственного перевода в Берлин.
Фридрих часто посещал завод и во время инспекций настойчиво убеждал Кендлера перебраться в Пруссию. Из страха, что его отправят туда принудительно, скульптор вынужден был работать на захватчиков. Он предлагал королю все новые проекты и таким образом оттягивал переезд фабрики в Берлин, а сам тем временем продолжал работу над исполинской статуей Августа. К 1761 году были закончены восемьсот форм для фигур постамента, однако из самой статуи Кендлер успел обжечь только лицо. Он уже много лет не получал за нее никаких денег, его силы и средства были на исходе.
Не один Кендлер вынужден был против воли трудиться на оккупантов. Жителям Мейсена тоже пришлось не сладко. Они страдали от нехватки топлива и продовольствия, тем, кто работал на фабрике, жалованье урезали на треть, других сгоняли на постройку укреплений против войск собственной страны или принудительно вербовали в прусскую армию, «чтобы нести разрушение своей родине»; беззащитных девушек «вырывали из отеческих домов… и отдавали замуж в отдаленные провинции Пруссии за людей, назначенных им государством». Многих опытных мастеров с фарфорового завода «заставили переехать в Берлин, где они вынуждены были до конца дней отдавать свои силы и талант для обогащения государя — заклятого врага их страны». Даже для Европы, много повидавшей за годы жестоких войн, такое казалось возмутительным. Английский путешественник Н. Роксхолл писал: «Ни законы государств, ни законы современной войны не позволяют вывозить работников и работниц завоеванной страны во владения завоевателя. И все же именно такое нарушение естественного права произошло в Мейсене…»
Однако худшее было еще впереди. На некоторое время Дрезден заняли австрийские войска. В июле 1760 года Фридрих подверг город жестокой бомбардировке, предвосхитившей страшные события февраля 1945 года. Многие красивейшие здания Дрездена были разрушены, в том числе Кройкирхе, дворец Брюля и многие особняки. От Турецкого дворца, где некогда праздновали бракосочетание Августа, остались одни развалины.
Семилетняя война завершилась в 1763 году подписанием Губертусбургского мирного договора. По этому договору Фридрих согласился вывести свои войска из Саксонии. Он отметил свою победу тем, что перед уходом из Мейсена провел там торжественный музыкальный концерт, а заодно вывез с мануфактуры более ста ящиков фарфора.
Фридрих уходил из опустошенной страны, потерявшей сто тысяч жителей и все художественные достижения былой эпохи. «Королевские дворцы лежали в руинах, все созданное Брюлем великолепие было разрушено, осталась лишь плодородная, жестоко разграбленная земля», — гневно писал Гёте. Саксонский король и расточительный премьер-министр фон Брюль, благополучно пересидевшие войну в Польше, пришли в ужас, увидев разоренную Саксонию; потрясение было столь велико, что оба умерли в первый же месяц после своего возвращения в Дрезден.
Лишь Мейсенская мануфактура каким-то чудом уцелела.
Глава 20
Великий секрет
Кажется, в письмах из Берлина я забыл упомянуть, что посетил фарфоровый завод и был так поражен красотой некоторых вещиц, что заказал вам небольшую шкатулку… Я и не думал встретить здесь то же совершенство, что в некоторых других областях Германии… Подарок, который я вам заказал, ничуть не уступает лучшим дрезденским изделиям.
Джон Мур. Обозрение общества и манер во Франции, Швейцарии и Германии. 1779. Стоял 1750 год. Иоганн Готлиб Эдер, один из лучших модельеров Кендлера, весело проводил время в мейсенской пивной.
Компания собралась теплая, кружка следовала за кружкой, трубочка за трубочкой, и Эдер не заметил, как пробили часы на башне собора. Только когда бражники высыпали на булыжную мостовую и, шатаясь, побрели по домам, он сообразил, что время позднее и ему следовало уйти куда раньше.
Приканчивая последнюю кружку пива, Эдер наверняка завидовал другим мейсенским работникам, живущим в лабиринте средневековых домишек по берегам Эльбы — сам-то он жил во дворе собора, в стенах замка, и если они по завершении трудового дня были сами себе хозяева, ему приходилось подчиняться строгому распорядку, установленному замковой стражей. И в том числе соблюдать комендантский час — который уже наступил.
Эдер знал: если его задержат часовые, то следующие несколько недель он проведет в тюрьме, в тяжелых условиях и, что еще хуже, все это время не будет получать жалования, а может и вовсе лишиться работы. Чтобы не попасть им на глаза, он решил подождать у внешней стены, а когда стражники у ворот отвлекутся или пойдут обходить дозором двор, незаметно проскользнуть внутрь.
Увы, этому замыслу не суждено было осуществиться. Возможно, кто-то из часовых приметил движение у стены и позвал товарища посмотреть, кто там. Так или иначе, Эдер понял, что его заметили, и перепугался. С пьяной отвагой он рассудил, что единственный способ избежать ареста — спрыгнуть с укреплений. Это решение оказалось для него роковым.
