«Сей бы век остался, — признается Екатерина, — если б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что… уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешпераций (волнения. — О. Е.) выбор кое-какой».
Выбор Васильчикова оказался крайне неудачным, в чем Екатерина признается с сокрушенным сердцем. «Я более грустила, — пишет она, — нежели сказать могу». Только приезд Потемкина, которого Екатерина называет в письме «богатырем», разорвал порочный круг. «Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел».
Далее Екатерина переходит к главному: возможен ли между нею и Потемкиным договор? Может ли она доверять ему? Злые языки приписывают ей полтора десятка любовников, это не так. Но и того, что было, достаточно для его немедленного возвращения в армию. «Ну, господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих? — почти игриво спрашивает она. — Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе, да четвертого из дешпераций я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно; о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею».
Кажется, уже все сказано, но Екатерине очень хочется оправдаться, и она вдруг поднимается до режущей душу откровенности: «Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, и если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».
Екатерина проговаривается: в тот момент она нуждалась не столько в новом возлюбленном, сколько в старом друге, готовом понять и простить. Императрица просит почти о невозможном: любить и говорить правду одновременно. Думается, Григорий Александрович провел над этим письмом не один час, прежде чем решился передать ответ. За строками «Чистосердечной исповеди» стояла целая жизнь. Жизнь, о многих эпизодах которой 45-летняя, находившаяся на вершине власти женщина не хотела вспоминать. А он заставил.
«Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла…» Но в том-то и беда, что такого мужа Екатерина не получила. Ее женская судьба оказалась сломана очень рано, и об этом приходилось говорить обиняками.
На тонком льду
Судя по тому, что дальнейшие записки Екатерины подчеркнуто вежливы и преисполнены пиетета, сближение наших героев происходило непросто. Императрица на каждом шагу боялась задеть гордость возлюбленного. Потемкин знал себе цену. Достопамятный 1762 год был давно в прошлом. Перед государыней стоял не восторженный мальчик, у которого не было ничего, кроме огромной любви. Теперь за спиной Григория Александровича имелась настоящая сила: совокупная поддержка нескольких придворных группировок, вес в армии, связи в высшей иерархии Русской православной церкви (где на Потемкина, в отличие от многих других вельмож, смотрели как на «своего»). Уместной была бы и помощь английских масонских лож, находившихся под управлением старинного друга Потемкина — Ивана Перфильевича Елагина. Они враждовали со шведскими ложами Панина и могли сыграть свою роль в падении ненавистной партии[325].
Все это было необходимо Екатерине в критический момент ее царствования. Потемкин мог подарить императрице поддержку. Но не собирался делать этого просто так. Много ли требовал новый кандидат в фавориты? Очень.
Власть, почести, богатства — были само собой разумеющимися, но не главными атрибутами его возвышения. Главное — безраздельная собственность по отношению к женщине, которую Потемкин отныне считал своей. На первых порах императрица даже не сознавала, как далеко он зайдет. Сама Екатерина, ее дела, заботы, ее государство, наконец, становились делами, заботами и государством мужчины, которого она выбрала себе в заступники.
Со своей стороны императрица вела взвешенную игру. Снова, как в случае с Орловым, Екатерина заставляла свое сердце идти на поводу у политики. Она намеревалась ввести любящего человека в фавор для того, чтобы он сделал опасную и трудную работу — разблокировал вокруг государыни кольцо сторонников цесаревича Павла, снизил вес этой партии, помог заключить мир с Турцией и организовал переброску войск внутрь страны, где уже бушевала Пугачевщина. Эту работу императрица намеревалась щедро оплатить.
Она предлагала новому избраннику сделку, чисто немецкую по своей сути, так как наградить его за труды Екатерина намеревалась собой. Здравая, рассудительная, немолодая женщина вела политический торг. Однако претендент начал игру не с той карты — сначала потребовал от императрицы отчета, а потом обрушил на нее такой шквал своего долго сдерживаемого чувства, что под его напором и Екатерина не устояла на позиции холодного рассудка.
«Какие счастливые часы я с тобою провожу… — говорит она в одной из записок. — Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито, и оттого проливается»[326]. «Нет, Гришинька, — продолжает императрица в другом письме, — статься не может, чтоб я переменилась к тебе, отдавай сам себе справедливость, после тебя можно ли кого любить? Я думаю, что тебе подобного нету, и на всех плевать»[327]. «Мое сердце, мой ум, мое тщеславие одинаково довольны вами»[328]. В отсутствие возлюбленного ее охватывали тоска и досада: «Боже мой, увижу ли я тебя сегодня? Как пусто, какая скука!»[329]
Его короткие, сбивчивые «цидулки» тоже полны нежных излияний: «Дай вам Бог безчетные счастья и непрерывнаго удовольствия, а мне одну вашу милость»[330]. «Моя душа безценная. Ты знаешь, что весь я твой. И у меня только ты одна. Я по смерть тебе верен»[331].
