Ни один из потенциальных супругов не был искренне заинтересован в этом браке, но сам процесс переговоров, в ходе которого Англия и Франция учились лучше понимать друг друга, был важнее результата. Елизавета по обыкновению жеманничала: «Я пожилая женщина, и мне было бы неловко говорить о муже, если бы это не делалось ради наследника. В прошлом за мной ухаживал кое-кто, кто скорее хотел жениться на королевстве, чем на королеве, как часто случается с великими, которые вступают в брак, не видя друг друга». Поэтому, намекала она послам, ей хотелось бы прежде увидеть претендента. Это привносило в политическую сделку личностную нотку и создавало впечатление, что она все-таки намеревается выйти замуж и ей небезразлично, как выглядит будущий супруг. Отзывы, кстати, были весьма разочаровывающими: молодой человек не блистал ни внешностью, ни иными достоинствами. Венецианский посол аттестовал его как человека, «полностью подчиненного сладострастию, натертого парфюмерией и духами. Он носит на пальцах два ряда колец и серьги в ушах… Он очаровывает и обольщает женщин, не жалея для них самых дорогих украшений…». Но Елизавета не придавала значения подобным вещам и позволяла себе посмеиваться над сомнительной французской нравственностью, показывая, что это ее не слишком тревожит. Когда Ла Мот Фенелон, как заезжий коммивояжер, рекламирующий заведомо недоброкачественный товар, напыщенно заявил, что тот, кто ищет счастья в браке и ждет верности и постоянства от мужа-консорта, должен обратиться к принцам из дома Валуа, королева немедленно отпарировала двумя знаменитыми именами их любовниц — Детамп и Валентинуа. Разница в возрасте жениха и невесты вызывала сомнения, но тоже не была главным препятствием. Зная свою госпожу, Лейстер на ее замечание: «Но он всегда будет моложе меня!» — с усмешкой ответил: «Тем лучше для вас!» Тем не менее этот щекотливый вопрос муссировался при дворе, что не давало покоя той, которая жаждала обожания и восхищения своей красотой и вечной молодостью тем сильнее, чем быстрее они покидали ее. Однажды Елизавета поставила себя в неловкое положение, спросив у своей подруги леди Кобэм ее мнение о возможном браке. Та прямолинейно ответила, что «те браки удачнее, где партнеры одного возраста или около того, а не те, где между ними большая разница в летах». Это уязвило королеву. «Чушь, — бросила она, — между нами всего каких-то десять лет разницы!» Она ошиблась еще ровно на десять лет. Но этот всплеск негодования был вызван скорее нежеланием стареющей женщины признать свой истинный возраст, чем заботой о том, как заполучить Анжуйца.
Главным препятствием были его стойкая неприязнь к протестантизму и уступка, которой французы требовали для него в религиозной сфере, — право открыто исповедовать свою веру с соблюдением всех необходимых публичных церемоний. Английская сторона считала возвращение «папистских» обрядов совершенно неприемлемым, и переговоры застопорились. Напрасно Екатерина Медичи и старший брат убеждали герцога в прелестях брака с той, кого Карл IX называл «самой прекрасной женщиной в мире». В другое ухо Гизы и происпанская партия нашептывали ему обратное. Напрасно Карл и королева-мать подкупали Лейстера, чтобы он склонил свою госпожу допустить католическую мессу при ее дворе. С чисто французской непосредственностью ему за это предлагали устроить его брак с принцессой Клевской, от которой Анжу пришлось бы отказаться в случае успеха в Англии, или даже утешиться с последней очаровательной любовницей герцога — мадемуазель де Шатонеф, всерьез полагая, что такой обмен дамами сердца между двумя мужчинами не только возможен, но и справедлив. Тем не менее из этого ничего не получилось. Усиление католической реакции во Франции все больше волновало английских протестантов, и, когда переговоры о браке их королевы с Анжу прервались, чтобы больше не возобновиться, Англия возликовала.
Несмотря на отсутствие ощутимого результата, две женщины — королева-мать и «королева-девственница» — не считали время потерянным зря. В апреле 1572 года Франция и Англия подписали в Блуа договор об оборонительном союзе и взаимопомощи; Франция, кроме того, отказывала отныне в поддержке Марии Стюарт и признавала status quo в Шотландии. Обе королевы умели извлекать выгоду даже из неоправдавшихся надежд.
Во втором раунде Екатерина поставила на своего младшего сына, герцога Алансонского, и партия возобновилась, затянувшись на целых десять лет. Несмотря на то что разница в возрасте между ними была еще более пугающей, Елизавета, как всегда, кокетничала и требовала детального отчета о внешности нового претендента, который, как она слышала, недавно перенес оспу. Ей донесли буквально о каждой щербинке, подмеченной английскими дипломатами: где они расположены, какой глубины, не деформируют ли нос и насколько обезображивают лицо. Отзывы были скорее обнадеживающими: оспины подживали, и у юнца уже начинала пробиваться борода, обещавшая скрыть их. Он оказался недурен собой, имел мужественные повадки и, как показало время, был чертовски хитер. В сравнении с братом Алансон имел два преимущества. Во-первых, он заигрывал с протестантами у себя дома и был готов принять любые условия в отношении религии, а во-вторых, горел желанием добиться руки стареющей английской леди. Как третий младший сын в королевской семье, он имел лишь призрачные надежды на французский престол, поэтому находил, что английская корона и Лондон «стоят обедни».
Молодой человек начал весьма напористо. В начале 1572 года в Лондон прибыл его посол Ла Моль — галантный и обворожительный, осыпавший Елизавету учтивыми комплиментами и окруживший ее изысканными ухаживаниями, которые должны были служить лишь прелюдией к роману с его господином. Француз совершал массу тонко рассчитанных куртуазных глупостей, которые так льстили королеве, выпрашивал и похищал для Алансона ее перчатки и подвязки, чтобы герцог насладился этими маленькими интимными трофеями. Она благосклонно принимала пылкие письма своего молодого поклонника с изъявлениями жгучей страсти, не обольщаясь, разумеется, на счет их искренности. Но ей всегда нравилось иметь дело с теми, кто знал правила игры и умел находить нужные слова. Ей впервые достался достойный партнер для брачных интриг. Через Ла-Манш летели все более нежные приветы. Они и вправду могли стать неплохой парой, эти два хитреца.
Их роман в письмах прервали страшные события во Франции, где в ночь накануне праздника святого Варфоломея католики учинили резню гугенотов. Протестантский мир содрогнулся. Среди англичан, оказавшихся во время этой кровавой драмы в Париже, был молодой Филипп Сидни — племянник Лейстера, в будущем один из лучших английских поэтов. Он, как и другие английские дипломаты, к счастью, не пострадавшие, вынес из этого кошмара стойкую неприязнь к правящему дому вероломных Валуа, которых не без оснований обвиняли в потворстве убийцам. Гнев и ужас дипломатов разделяла вся Англия.
Королева Елизавета, безусловно, как и все, пораженная происшедшим, несколько дней не допускала до себя французского посла с оправданиями Карла IX. Она тем не менее не торопилась разрывать с таким трудом достигнутый союз с Францией. О браке с Алансоном в этих обстоятельствах, разумеется, не могло быть и речи, но на остальное она закрыла глаза, приняв формальную версию событий, предложенную Екатериной и Карлом. Если бы можно было взвесить такие неуловимые вещи, как прагматизм и лицемерие обеих королев, чаши весов, без сомнения, уравнялись бы. Чтобы поддержать англо-французский союз, находившийся под угрозой, Елизавета согласилась стать крестной матерью новорожденной дочери французского короля, и графа Вустера отправили через Ла-Манш с богатыми подарками. Дары, впрочем, не попали по назначению: в проливе корабль ограбили пираты — слабое, но все же утешение для непримиримых английских протестантов.
