Вот теперь, получив официальные челобитья «выборных людей» из группы Голицына, государь обрел, во-первых, четкий абрис предстоящей реформы и, во-вторых, достойный предлог для «соборного» обсуждения.
* * *
12 января 1682 года Федор Алексеевич, чувствовавший себя уже скверно, тем не менее созвал Соборное совещание. Некоторые историки полагают, что это был настоящий Земский собор. Но, по всей видимости, собрание хотя и вышло весьма представительным, размаха прежних земских соборов не достигло. На нем присутствовали: патриарх Иоаким, архиереи, а также «выборные власти» — очевидно, Дума и какая-то часть государева двора. Трудно понять, приглашалось ли на Соборное совещание провинциальное дворянство в лице лучших своих представителей. По всей видимости, нет.
Царь велел князю В. В. Голицыну огласить челобитную «выборных людей» из его комиссии. Василий Васильевич исполнил указание и тем самым предъявил себя как главного инициатора всего дела. Высочайшая степень знатности князя, родовитого Гедиминовича, подводила под весь проект солидный фундамент. Ведь отмена местничества в первую очередь рушила интересы высшей аристократии. А тут видный — может быть, виднейший — ее представитель оказывался у руля реформы. Прочая знать, глядя на Голицына, могла уверить себя: «Затея не столь уж плоха…» Или хотя бы: «Всё отобрать князь не даст, ведь он такой же, как мы, из того же теста!»
Отвечая на челобитную, перед Соборным совещанием выступил сам Федор Алексеевич. Документы донесли до наших дней текст огромной речи, произнесенной царем перед созванными по его приказу подданными. Трудно поверить, что он говорил столь долго и столь витиевато. Возможно, доверенные секретари, думные дьяки, дополнили затем выступление царя и придали ему «облагороженный» вид. Но, во всяком случае, общий тон и главные смысловые акценты должны быть переданы верно.
А сам факт выступления государя на Соборном совещании не вызывает никаких сомнений. Федор Алексеевич своей волей сворачивал очень тяжелый камень с пути развития русской государственности. Отменял политическую традицию с полуторавековой историей. Молодой царь, разумеется, понимал это. А значит, осознавал насущную необходимость поддержать реформу не только личным присутствием, официальным одобрением, но и публично произнесенной речью. Преобразование-то, словами классика, пойдет ему «и в род, и в колено» — многие десятилетия наше дворянство будет обсуждать: хорошо ли поступил Федор Алексеевич, плохо ли…
Монарх явился и заговорил с подданными, чувствуя себя на пределе сил. Жить ему оставалось считаные месяцы. Здоровье, мягко говоря, оставляло желать лучшего. Но Федор Алексеевич, хилый упрямый самодержец, торопился жить. Может быть, понимал, что умирает, и хотел успеть как можно больше… Нет, беречь он себя не стал.
Есть в этом героизм истинного правителя. Какие бы муки ни обрушивались на него, а он всё тянет и тянет воз, в который запряг его Господь Бог. Надо делать, надо волочь, такая доля. Крестьяне ходят за плугом, ратники с неприятелем пьют смертную чашу, монахи молятся, а правителю следует не отпускать из рук нити державных дел. Что бы с ним ни происходило, как бы он себя ни чувствовал. И кто превозмогает себя, тянет, зубы сжимает, но все-таки тянет, тот хорош.
Тот наш — так вернее будет сказать.
Царь остается с народом, пока на своей ниве пашет не меньше народа своего.
Итак, Федор Алексеевич заговорил с собравшимися. Всё им сказанное приводить здесь было бы неудобно: уж очень много. Однако главнейшие идеи стоят цитирования: «Злокозненный плевелоноситель и супостат… диавол, видя от… славного ратоборства христианским родом тишину и мирное устроение, а неприятелем христианским озлобление и искоренение, всеял в… славных ратоборцев сердца местные случаи возлю-бити, от которых в мимошедшая времена в ратных и в посольских, и во всяких делех чинилася великая пагуба и ратным людям от неприятелей великое умаление. Тем же наша царская держава, разсмотря, яко сие местничества дело благословенной любви вредительно… паче же всевидящему оку мерзко и ненавистно, желаем, да божественный Его промысел… своим всесильным повелением оныя разрушающия любовь местничества разрушити изволит»[165].
Первый аргумент против сохранения местничества — государственный: интересам державы чинится «пагуба».
Второй — христианский. Местничество небогоугодно, поскольку сеет раздоры.
Затем звучит третий — патриархальный. Федор Алексеевич напоминает собравшимся, что дед его, царь Михаил Федорович, и отец, царь Алексей Михайлович, неоднократно предпринимали меры по ограничению местничества. А там, где старый обычай местничать сохранялся без ограничений, русскому воинству враг наносил тяжкие поражения — например под Чудновом и при Конотопе. Ныне, отвергая местничество, государь не рушит старину, а всего лишь следует «благому намерению» предков.
По словам знаменитого исследователя местничества А. И. Маркевича, слова «…царя Федора Алексеевича на Соборе об уничтожении местничества дышат полнейшею искренностью»[166]. Именно так. Видна ярко выраженная эмоциональная вовлеченность государя в очередную реформу.
«Ныне же, — завершает Федор Алексеевич свою речь, — благодатию божественного промысла явлено яко намерение о том и промышление бывшее блаженныя памяти деда и отца нашего великих государей является непраздно и нашея тихости желание на разрушение той прежде бывшей между христианских родов вражды хощет пристойное определение прияти, поспешествующим вашим архиерейским святым молитвам, да вине оной многих злоб местничеству разрушившуся и должной христианам любви насадившейся, прославится истинный Он монарх и страшный, вся нам благая подаваю-щий…»[167]. Это очень важные слова. Царь придает действиям комиссии князя Голицына значение Божьего Промысла, осуществляющегося в действиях «выборных людей». На столь ответственный поворот в речи государь мог решиться, лишь заранее заключив соглашение о поддержке с патриархом Иоакимом. И тот, недавно отведя от Церкви непродуманную епархиальную реформу[168], видимо, счел необходимым встать на сторону монарха. Отказавшись повиноваться царю в одном важном вопросе, глава духовной власти проявил полную с ним солидарность в другом. Но только ли необходимость смягчить конфликт толкала на это Иоакима? Видимо, нет. Он сам происходил из дворянской семьи Савеловых, не относившейся к родовитой аристократии. А значит, помнил по собственному опыту, сколько ссор и раздоров рождает в среде военно-служилого класса местничество. Патриарх, думается, увидел долг христианского пастыря в том, чтобы поддержать его уничтожение. В нравственном смысле он был конечно же прав. Государю оставалось прямо обратиться к нему с вопросом о мнении Церкви: «И вы бы, святейший патриарх, со архиереи нам, великому государю, намерение свое о том объявили: по нынешнему ли выборных людей челобитью всем разрядам и чинам бытии без мест или по-прежнему быть с месты?»[169]
