Вдруг подумал, проглядывая исписанные страницы моей исповеди, что уже не успею поведать о наших контактах с матерью моей после её трагической гибели на похоронах Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили (о чем в свое время меня известил пламенный революционер Макс Петрович Альцгеймер).
Вероятной причиной тому – моя неискушенность в литературных делах: настоящий писатель, наверное, знает, когда и куда именно поместить нужное словечко или событие; у меня же, готов повторить, нет другой цели, кроме как поведать всю правду о себе.
Все как будто откладывал на потом, надеясь найти разумное объяснение едва ли не каждодневным явлениям матери моей с молчаливо кричащим укором в пристальных глазах цвета дождевой воды.
106
На протяжении лет, изо дня в день немой надзиратель потчевал меня пареным просом и квелым стебельком лебеды в подостывшем кипятке вместо чая.
Однако, сегодня с утра, вопреки обычаю, пятеро тюремщиков в парадных мундирах прикатили ко мне в каземат пять инкрустированных черепами столиков на колесиках, заставленных яствами и винами.
Помимо бесчисленных салатов, маслин, начиненных орехом, рыбных ассорти и просто огурчиков пряного посола мне было предложено выкушать: копченую индейку, фаршированного фазана, баранью голову, политую хреном и сметаной, тетерева под шафраном, зайца в медвяной патоке, заливного судака, маринованного осетра, фаршированную щуку, семгу с чесноком и морского ежа с горчицей и хреном.
«Вот и все!» – промелькнуло в бессонном мозгу.
Весь этот парад и все это изобилие могли означать только одно: что сегодня меня казнят.
Поистине, последний праздник жизни осужденного на смерть!
При всем уважении к датским традициям, я не мог позволить себе потерять и малой толики времени, отпущенной мне для исповеди (ибо кто же еще, если не я сам, поведает правду обо мне?).
Не желая обидеть людей, пытавшихся скрасить последние минуты моего пребывания на земле, я пригубил вина из серебряного бокала, а съестное по-хорошему попросил разделить между несчастными узниками тюрьмы на забытом богом острове Фоборг…
107
Продолжаю писать, невзирая на близость конца, невнятное бормотание и непонятную возню за стальными дверями каземата.
Одна неуемная мысль и одно страстное желание испытываю перед неминуемым концом – хоть как-то успеть завершить мой рассказ (мне уже, признаюсь, даже не до запятых)…
Волей Судьбы, итак (или, правильнее уточнить, волей матери моей!), изрядно потрепанный бурей корабль застыл, наконец, в полумиле от датского острова Борнхольм, точно напротив старинного замка Хаммерсхус.
И тут же поникли стихии, рассеялись тучи и наступил абсолютный штиль, дотоле, по выражению бывалого морского волка Кнуда Харальда, не наблюдаемый в этих широтах.
Тогда-то как раз, повторюсь, меня и обнаружили среди завалов порушенных мачт, порванных тросов и сетей…
Я лежал в луже крови и не подавал признаков жизни.
По несчастью, кинжал карлика Жозе прошел в миллиметре от сонной артерии и не лишил меня жизни (о, лучше б лишил!).
Сколько-то дней я не приходил в сознание, а когда пробудился…
108
…Слышно, как с царапающим душу скрежетом поворачивается ключ в замке…
Ну вот и всё…
109
…Вот и нет – оказалось, не всё!
Было подумал – палач, оказалось – священник.
Предложил напоследок покаяться в содеянных грехах.
Не желая его обижать, я упал на колени и просто просил простить.
– Но – за что? – посопев, вопросил духовник.
– Да за всё! – прошептал я смиренно…
110
Итак, попытаюсь продолжить.
Итак… сколько-то дней я не приходил в сознание, а когда пробудился… (в миллиметре от казни мешаются мысли!) короче, когда я открыл глаза… (ощущение – будто били меня ногами по голове!) я не скоро сообразил, где нахожусь.
Горечь во рту, приглушенный плеск волн, крики чаек; темень в глазах, едва разбавленная светом полярной звезды, мягко сочащимся сквозь мутные стекла иллюминатора.
«И бледная Полярная звезда горит недвижно в бездне небосвода», – припомнились мне строки гениального русского писателя, тоже Нобелевского лауреата Ивана Алексеевича Бунина.
– Сыно-о-ок! – словно издали вдруг простонала звезда голосом матери моей.
– Мама… – с неожиданной радостью откликнулся я вопреки страшному запрету называть её мамой.
– Время-а пришло-о-о-наступило-о-о, Ки-ир! – докатилось до меня как будто откуда-то из других миров.
Я настолько был слаб и подавлен последними событиями, что не сразу сообразил, о каком, собственно, времени речь.
– Вспо-омни, Ки-ир, ты-ы мне-э па-акля-ался атамсти-ить! – напомнила Полярная звезда.
– Кля-атву! кля-атву, Ки-ир!! кля-атву!!! – вопило светило, стремительно увеличиваясь в размерах – так что скоро я стал различать горы, холмы, впадины, излучины рек на его пылающей гневом поверхности.
